Его многие читают и издают, но назвать Захара Прилепина модным литератором язык не повернется. Все в нем дышит другим — гулким и мощным интересом к людям, истории и литературе. Его герои, российские парни эпохи безвременья, плывут против течения, воюют, любят и ненавидят на полную катушку. Так что читателю становится очевидно: где-то там, вне экранов и тусовок, еще живут в России люди хорошего бронебойного калибра. Пусть пока и в меньшинстве. Но их время обязательно придет.
— Быть Прилепиным сегодня ответственно?
— Главная ответственность — за детей, семью. Но если думать об этом с утра до вечера, то можно быстро заработать какую-нибудь душевную болезнь. Мысль о том, как будут жить мои дети, на что, чем будут питаться, где учиться спустя пять, десять лет, вводит меня иногда в ступор. Поэтому я бессовестным образом об этом не размышляю и чаще всего чувствую себя глубоко безответственным.
— Захар, у вас четверо детей. Можно ли книгами прокормить такое семейство?
— Ну, как-то выживаем. Книжки, переводы на другие языки, какие-то выступления в других городах, колонки в журналах — набегает потихоньку. Но я бы не рискнул предложить, скажем, своему старшему сыну ту же профессию. Прямо говоря, в современной русской литературе в состоянии обеспечивать себя человек 15–20, не больше. Если говорить о литературе, а не о дамских романах. А пишут тысячи! Это вам не советские времена, когда на одну журнальную публикацию можно было пару месяцев прожить.
— Что лучше кормит — журналистика или книгоиздание?
— Журналистика — немедленные деньги, быстрые. Книгоиздание же работает в другом режиме. Вот, скажем, есть у меня роман «Санькя». Он вышел в 2006 году, я его писал полтора года. Получил за него смешной гонорар — тысячу долларов. То есть при элементарном пересчете мой труд был оценен менее чем в 100 долларов ежемесячно. Приятного мало, не так ли? Но в следующем году роман перевели на китайский и дали за него премию «Ясная Поляна» — между прочим, с увесистым денежным вознаграждением. С тех пор роман переиздают каждый год и ежегодно переводят на пару языков. Кроме того, трижды уже покупали права на экранизацию этой книги. В итоге набежали приличные суммы. Скоро у меня выходит 10-я книга — все они, так или иначе, работают на меня. Вот и вся арифметика.
— Пока дети не доросли до вашей литературы, что им читаете?
— Старшему 13 лет, он прочел все мои книги. Младшей полгода, она еще не умеет читать и даже говорить. Остальным читаем сказки, русскую классическую поэзию, Киплинга, Хармса, только что Житкова прочел им, из современников — Гиваргизова и Аню Старобинец... В общем, сотни книг. Это примерно то же самое, что спросить, что читаем мы с женой? Да что только не читаем, устанешь перечислять.
— А насколько велика ответственность Прилепина-писателя? Вы верите, что слова и идеи могут изменить страну?
— Безусловно, могут. Любая революция, новое общество, новая нация — все начинается с текста: с мифа, с философского трактата, с романа.
Сегодня интернет-сообщества быстро реагируют на какие-то публицистические тексты, на новости, вообще на повестку дня. Это большой плюс. Минус — что население интернета мало о чем задумывается всерьез, скачет по верхам. Сплошь и рядом там бродят люди с маргинальным мышлением, которые стремятся высказаться в максимально большем количестве мест, словно бы без конца доказывая себе: «Я есть! Я существую!» Представить себе, что сегодня стали бы предметом серьезного прочтения такие книги, как «Капитал» или «Закат Европы», достаточно сложно. Люди лучше будут разглядывать свою френдленту годами. Они все куда-то торопятся, бояться упустить какие-то новости. А не надо торопиться. Ничего особенного не происходит.
Но в любом случае слова и идеи являются первопричиной всего происходящего. И в этом смысле книга, безусловно, может стать поводом для действия. С другой стороны, современная медиасфера буквально напичкана шумовыми эффектами, и от этого воздействие книги минимизировано. 90 процентов населения вообще никаких книг не читают, надо отдавать себе в этом отчет. Остается надеется на 10 процентов читающих и мыслящих.
— Как думаете, какая из современных книг способна поставить диагноз обществу, если таковая вообще написана?
— Таких книг очень много.
— И в каждой свой диагноз, противоречащий другому?
— Безусловно, много противоречий. Есть Эдуард Лимонов со своими социально-политическими взглядами, которые так или иначе отражены в его публицистических и художественных текстах. Есть Людмила Улицкая со своими романами, выступлениями, перепиской с Ходорковским. Есть Борис Акунин — с текстами и опять же своей перепиской и с Ходорковским и, с другой стороны, с Навальным. Или Максим Кантор — писатель, философ, умница, который дает новую жизнь левой идее в России. Я назвал вам четыре имени, и всякий раз это отличающийся вектор, а в случае Кантора и Акунина или Улицкой и Лимонова — скорее противоположный. Нет частного диагноза, определить можно только общий, который высвобождается в сводах текстов, а не в единичном тексте. Так было во все времена. Чуть отличающимся или радикально отличающимся образом, например, реагировали на начало прошлого века Лев Толстой, Розанов, Горький, Ленин и Плеханов. Нет ничего удивительного, что один текст не может вместить все разнообразие времени.
— Но мне казалось, вы это сделали в сборнике эссе «К нам едет Пересвет: отчет за нулевые», только что вышедшем в издательстве АСТ.
— Я так не думаю.
— Хорошо, вот цитата оттуда: «Молодежь в России, наверное, самая реакционная часть общества. Юношество еще ничего не получило, но уже боится все потерять. Еще ничего не знает, но уже хочет всех научить. Все время говорит, что выбирает свое будущее, но кто бы знал это будущее в лицо». Написано, если не ошибаюсь, в 2007 году. Вы с этой мыслью сегодня согласны? Что в обществе изменилось?
— Я не думаю, что что-то существенно изменилось. Потому что люди, которые вышли на Болотную, Манежную и площадь Революции, — это подросшая молодежь, практически без пяти минут взрослые люди. Мозги у них немного вправились, мыслительный аппарат наладил работу. Что до юношества — это оно, свезенное на автобусах, собиралось на пропутинские митинги или, сбегая с них, шлялось по Москве — в общем по большому счету никто из них особенно не парился, что там за революция творится и за кого они, за «белых» или за «красных». Современное юношество лишено глубинного оптимистического романтизма начисто, они твердо уверены, что мир не изменить, и даже не стоит пытаться.
— Захар, вы действительно так считаете: «У нас юношество впало в старость. А иные представители молодого поколения еще хуже — в старческий маразм. Всякий студент должен быть леваком, а у нас наоборот»?
— Объяснить, что значит быть леваком? Это значит быть за социальную справедливость. «Наоборот» — это значит быть социал-дарвинистом, быть за либерализм в самом мерзком его изводе и руководствоваться принципами вроде: «Спасай себя сам!», «Нет квартиры — иди и заработай», «Если ты такой бедный — я тут ни при чем», «Начни с себя» и прочая подобная чепуха.
— Цитирую вас дальше: «В современной России так сложились обстоятельства, что у нас, может быть, впервые за многие годы нет разрыва поколений, когда интересы юных непонятны и неприятны самым зрелым. Даже в замороженном ханжеском СССР такого не было. И стар и млад сливаются в одно....»
— Странно было бы, если б я сказал о своих словах: это не так. Это во многом так. Хотя акценты осмысленно поставлены очень жестко.
— В начале журналистского пути в Горьком вы выпускали экстремистскую газету «Народный наблюдатель», в которой призывали «все отнять и поделить, а тех, кто не желает этого делать, топить в Волге». Как вы относитесь к подобным лозунгам сегодня?
— Я отношусь к ним как к лозунгам. Людей, непонятно на чем заработавших миллиарды и триллионы, иногда нужно пугать хотя бы лозунгами. А то они слишком уверенно себя чувствуют чаще всего.
— На вопросы «Кто виноват и что делать?» вы ответили сами себе в 2009 году: «Во всем виноваты мы сами — ответ первый. И нужно отдавать себе в этом отчет — ответ второй». Это пожизненная формулировка?
— Да. Можно выбить в мраморе.
— В очерке «Действительно не понимаю» сокрушаетесь: «Я действительно не понимаю, как нам, рыбакам-идиотам, выжить и кто станет защищать эту страну, когда она обвалится в кризис...» Кризис вас как-то задевает?
— Кризис вялотекущий, но в любой момент он может набрать обороты, и этот вопрос снова станет актуальным.
— В одном из своих эссе вы признались, что не терпите вопросов о чеченской войне. Даже «наказали» за это ведущую Национального французского радио. На ее четвертый по счету вопрос, «А не начали ли вы писать именно после Чечни, когда вернулись раздавленным, изломанным», вы ответили, что мол, русские вообще любят воевать и делают это с удовольствием. Вы так действительно считаете? Кого сегодня готовы защищать русские, кроме себя?
— Обо всех русских ничего нельзя сказать. Тем более о нынешних. Я говорил о русских в мировой истории. Чего я загнул? Русские владеют самой большой частью земного шара и выиграли самую страшную войну в истории человечества. Какие вам еще нужны доказательства?
Другой вопрос — нам не стоило бы забывать, что все, что мы имеем, — от земли, по которой ходим, до Бога, в которого верим, — это все оплачено высокой ценой. В том числе солдатской жизнью. И, так или иначе, платить за имеющееся у нас придется всегда. Если мы хотим и впредь этим владеть. Единственный залог существования народа: немедленная — в случае необходимости! — способность мужчин обнять жену, поцеловать детей и отправиться на призывной пункт.
Мне кажется, в русских людях еще не до конца истреблены эти черты — защитника и радетеля своей земли, когда мужество и жертвенность сливаются в одно, жизненно важное качество.
— Захар, сегодня каждого, кто написал книгу, называют писателем. Вас это задевает? Есть ли внутри сообщества сочинителей кастовость? Вы дружите с «братьями по крови»?
— Я что-то не помню, чтобы Собчак или Билана называли писателями. Впрочем,
меня ничего не задевает, ради Бога. Я дружу с хорошими людьми. Но да, вы правы, если они пишут — они пишут хорошие книги. С плохими писателями дружить сложнее — плохие писатели, как правило, очень злобные и завистливые существа.
— Изменилась ли ваша аудитория? Или по-прежнему (о чем вы говорили в очерке «I love TV» ) вас любят «ночные, мигрирующие в темноту» читатели? Те, кто смотрят «Школу злословия» и ночные говорильни? Или интернет внес коррективы?
— Ночной телезритель — это и есть дневной посетитель интернета. Ночью в интернете движения меньше, и люди иногда позволяют себе заглянуть в экран ТВ.
— Захар, в какое время суток пишете?
— Графика нет, но так как семья большая, пишу часто, много, вдохновения не жду и не ведаю. Это работа. И не самая тяжелая, кстати. Но и не самая легкая. Скоро выйдет сборник маленьких повестей «Восьмерка», а затем такая вещь, которая будет называться «Книгочет. Пособие по новейшей литературе». Это сборник эссе, так или иначе подводящих итоги литературе «нулевых».
Понимаете, есть такие люди, которые называются критики — они не без настойчивости предлагают собственный взгляд на литпроцесс, строят свои иерархии, расставляют писателей по местам — этого на пьедестал, этого под лавку, а этих вот вообще не упоминаем... И нормально, что так — это их работа. Многие из критиков более чем приятные люди, иные — самодовольные глупцы, и они, кстати сказать, особенно активны. Что тоже обычно дело.
Не в том проблема. Проблема, что сами сочинители прозы и поэзии отчего-то не пишут критику. То есть одно за другим появились несколько поколений литераторов, которые друг друга будто бы и не читают. Или, если читают, почти не высказываются на эти темы. Исключения есть, конечно: Быков, Кучерская, Сенчин, но они именно что исключения. В остальном писателей хватает лишь на то, чтобы язвить в ЖЖ по поводу чужого успеха. Итог простой: иерархии в современной литературе сложились при минимальном участии самих литераторов. Не скажу, что иерархии вовсе не отвечают реальному положению дел (скорее отвечают), однако кое-какие уточнения все равно стоит внести.
Тем более что традиционно в русской литературе ситуация была несколько иной. Словесность воспринималась как поле общей работы. Сочинители радели о языке и культуре, о политике и религии, о нации, наконец. Написанная другим книга воспринималась не только как предмет раздраженной зависти в случае ее успеха, но как еще одна монета, брошенная в общую копилку. Или украденная оттуда. Если не критику, то теоретические работы или как минимум эссеистику на литературные темы писали многие и многие классики.
Как много занимались не собой, а другими Горький и Брюсов, Мережковский и Гиппиус, Андрей Белый. Как точен и спокоен в качестве критика Николай Гумилев. Мы уж не говорим про Георгия Адамовича. Даже в наследии Маяковского и Есенина можно найти дельные заметки о литпроцессе — хотя, казалось бы, им-то при их славе и лихорадочной жизни вообще было не до этого. Много вы знаете современных поэтов, которые рецензируют других?
Короче говоря, мне захотелось поделиться своими представлениями о том, что являла собой литература в последнее десятилетие.
— И еще два вопроса: один очень серьезный, второй — очень несерьезный. Вы написали про свой визит к Путину. Написали честно, бесстрашно, смешно. Но сейчас какое-то смутное время. Власти не боитесь? Зачатки прессинга не ощущаете?
— Куда более смутные времена были в начале нулевых, когда в тюрьмах России сидело около 100 нацболов — моих сотоварищей по ныне запрещенной партии. И когда никто, кроме Анны Политковской из числа либеральной интеллигенции, и не думал поднять голос в их защиту. Сегодня внимания к политическим заключенным и вообще к подобным проблемам куда больше. Тем более грешно мне бояться — меня показывают по телевизору каждую неделю. Едва ли кому-то придет в голову посадить меня за решетку за вольнодумство. Впрочем, я прекрасно помню, что, когда я был молод и ходил на митинги, мои обеспеченные знакомцы и маститые писатели говорили мне: ты молодец, Захар, но тебе нечего терять — ты никто, голь — у нас другая жизнь, сердцем мы с тобой, но на митинг, извини, не пойдем. Теперь же, когда я иду на митинги, мне говорят иные мои знакомые: ну, тебе легко, Захар, тебя вся страна знает, а нас кто защитит? В общем, оправдать себя всегда просто, если чего-то не хочется делать.
Никакого особенного прессинга нет, давайте не будем фантазировать и пугать себя. В России минимальный прессинг начинается, когда ты идешь на митинг. Когда иду — я знаю, что меня могут забрать и посадить на 15 суток. Но Боже мой, если нам жалко за свое достоинство и свободу отдать 15 дней — какой тогда вообще с нас спрос? Помните, как у Пушкина «Стадам не нужен дар свободы, /Их должно резать или стричь, /Наследство их из рода в роды /Ярмо с гремушками да бич».
— Сила не только в словах, но и в здоровом теле. Что-нибудь для этого делаете?
— В баню хожу. Летом-весной немного качаю железо. Алкоголь — по желанию. С диетами не знаком. В общем, я еще не дожил до того времени, чтоб думать о своем здоровье. И в некотором смысле желал бы до него не доживать.
Цитата. Захар Прилепин ( из письма писателю Леониду Юзефовичу)
«Как я попал туда? Я все время придумываю разные ответы, ни один из которых истинным не является. У Горького, кажется, где-то сказано, что невоевавший мужчина — как нерожавшая женщина. Это, конечно, излишне категорично сформулировано, потому что, я уверен, тюрьма или служба в армии, или... ну, какой-нибудь экстремальный альпинизм во многом равноценны войне, а кое в чем ее и превосходят. Но с этими поправками мысль Горького верна. Отсюда первый ответ, очевидный: я хотел себя проверить. Хотел понять, из чего состою, насколько крепко вылеплен. Хорошая глина или ломкая. Еще я всегда ощущал себя патриотом и консерватором. В 1996 году, когда я первый раз ехал в Чечню, я был настроен агрессивно и азартно — нет, не желая погибели всем чеченцам, но руководствуясь имперскими соображениями. Сейчас, спустя почти десять лет, я испытываю глубокое раздражение от всех нынешних чеченофобов, империалистов и певцов войны до победы. Война идет позорная, постыдная, гадкая, бездарная. Я остался консерватором и государственником, но вместе с тем считаю себя вменяемым человеком и не хотел бы, чтобы моя страна жертвовала живыми парнями...»