Разговор с исследователем самого невероятного русско-украинского феномена
Русскую эссеистику в Европе издают крайне редко. К Владиславу Отрошенко это не относится. Недавно он получил золотую медаль лауреата на V Международном литературном конкурсе в Берлине, где его сборник эссе «Гоголиана и другие истории» назван лучшей книгой 2014 года. Чем можно объяснить такой успех в Европе при домашнем равнодушии?
Возможно, европейских читателей привлекает южнорусская экспрессивность. Многое из «Гоголианы» выходило в Италии, Франции, Сербии, Израиле, Армении и на Украине. Эссе «Гоголь и смерть» и цикл «Языки Нимродовой башни» опубликовали в США. В Париже книга готовится к печати полностью, что особая честь. Это как если бы я у себя на родине, на Дону, открыл винодельный завод и получил за свое вино медаль на выставке в Провансе. Есть две вещи, в которых Франция достигла невероятного совершенства: виноделие и эссеистика. В них французы мэтры и законодатели.
— Ваши эссе — это проза или публицистика?
— Это маленькие новеллы, сюжеты которых основаны на реальных фактах. Они построены по принципу художественного произведения, а не популяризаторской статьи. Я не литературовед. Мне интересно интуитивное проникновение в предмет.
— В вашей книге хорошая компания: Пушкин, Овидий, Катулл, Тютчев. Но главный герой — Гоголь. Как он вписывается в современную картину мира?
— Николай Васильевич — непостижимый магический кристалл, и я пытаюсь показать таинственные и странные моменты его жизни, взаимоотношения с материальным и духовным миром. Это видно уже из заглавий: «Гоголь и рай», «Гоголь и ад», «Гоголь и паспорт», «Гоголь и воздух».
— Он украинский или русский писатель?
— Гоголь — русско-украинский феномен. Величайшим писателем он стал именно благодаря тому, что обладал двойственной украинско-русской природой. И как бывает между сиамскими близнецами неразрывная скрепа, так и Гоголь самим фактом своего существования свидетельствует, что разорвать два наших народа очень сложно.
— Оказалось, не так уж и сложно. Украина сегодня радикально меняет свои культурные коды, проводит ревизию художественных ценностей...
— Есть вечное, а есть сиюминутное, преходящее. С той поры как Николай Васильевич скончался в Москве на Никитском бульваре в феврале 1852 года, много чего на планете и в России происходило. И революции, и войны, и ненависть кипела между народами. Сотни политических деятелей, как призраки, канули в Лету. А Гоголь остается. И сила его, повторю, в том, что он дитя двух народов. Он, конечно, русский классик. Народная принадлежность писателя определяется языком, на котором он пишет. Мы же не называем, к примеру, Анатолия Андреевича Кима, корейца по происхождению, корейским писателем, поскольку Ким всю жизнь писал по-русски. Вот Набокова, который писал и на русском, и на английском, принято называть русско-американским писателем. Но Николай Васильевич не писал художественных произведений по-украински. Впрочем, это не дает права впадать в другую крайность и заявлять, что к Гоголю Украина не имеет никакого отношения. Такие чудесные плоды как раз и рождаются на стыке культур и сознаний. Выразительность и богатство украинской речи, ее излучение незримо присутствуют и освещают изнутри его тексты. Особенно это видно в малоросских повестях, в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», «Миргороде». И этого никто не сможет отнять и разрушить.
— На каком языке читают сегодня Гоголя на его родине и читают ли вообще?
— Это не суть важно. Не надо пикироваться, суетиться вокруг Николая Васильевича. Он был, есть и будет. Кажется, что газопроводные трубы сильнее соединяют государства, чем слова. Но это не так. Явления, которые сцепляют народы, лежат не в материальном мире, а в области духа.
— А он сам чувствовал свои украинские корни, гордился ими?
— Да. Гуляя по Риму, в каком-нибудь сонном переулке мог вдруг запеть украинскую песню. Или когда встречался в Петербурге и Москве с друзьями из Малороссии, с удовольствием разговаривал по-украински. Он Россию и Украину никоим образом не разделял.
— Что же с нами произошло, если мы это делаем?
— Когда наступил ХХ век, все почему-то решили, что он будет более гуманным по сравнению с предыдущим, что зверства и ужасы позади. В 1993 году философ Фрэнсис Фукуяма объявил конец истории. И мы поверили, что с окончанием холодной войны завершатся глобальные катаклизмы и в XXI веке ничего плохого не произойдет. Но время не линия, идущая по восходящей, оно скорее шар или кокон, в котором мы замкнуты. И то, что называется III тысячелетием, — большая условность. Каким человечество было с зарождения греко-римской цивилизации, таким и осталось, принципиальных изменений в головах и душах не произошло. Казалось, войн уже не будет, ан нет...
— Для вас Гоголь — писатель номер один?
— Я не классифицирую, я сравниваю судьбы. Пушкин, гений, создавший наш литературный язык, окончил жизнь на дуэли, связанной с ревностью и любовью. У него были семья, дети, рауты, любовные отношения. А Гоголь литературе служил по-монашески. Воспринимал написание «Мертвых душ» как духовную миссию, за которую он в ответе перед Богом и всей Россией. И умер он от невозможности завершить свое главное творение. Рискну предположить, что Александр Сергеевич был несравнимо счастливее и гармоничнее Николая Васильевича, у которого не было ни семьи, ни дома — только саквояж, портфель с рукописями да благосклонность друзей, дававших приют.
— Вы много размышляете на тему «писатель и российское пространство». Россия своим размахом подавляет художника или, напротив, окрыляет, раздвигает рамки и представления?
— Еще от монгольских кочевников русское сознание унаследовало невозмутимое восприятие гигантских просторов. И действуют они на всех по-разному. Пушкин так и не смог осуществить страстную мечту вырваться за пределы необъятной Российской империи. Когда во время путешествия по Закавказью однажды переехал на лошади через пограничную речку Арпачай, за которой начиналась Турция, возликовал. Но сопровождавший его казак сообщил, что военные действия изменили границы и они по-прежнему в России...
Гоголя наши просторы не отпускали и в Риме на Виа Феличе. Вспомним знаменитый отрывок из «Мертвых душ»: «Русь! Русь! вижу тебя...» — а дальше: «И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей». Того же Тютчева «необъятная скифская равнина» угнетала, раздражала, и он возбужденно радовался появлению паровоза и железных дорог, помогавших быстро ее преодолеть.
Писатель создает внутреннее устойчивое пространство со своей системой координат, не зависящее от пульсации границ государства.
— Где ваше пространство?
— Я считал, что прижился к московскому воздуху и пейзажам. Но каждый раз, попадая на юг, испытываю детский восторг. Нижний Дон — излюбленное место на земле. На степь, займища донских рек могу смотреть бесконечно. Мою физическую и душевную природу тянет туда помимо воли. В мае ездил в Новочеркасск, был в Старочеркасске, Ростове-на-Дону, порадовался тому, как там все преобразилось, исчезла неустроенность советского розлива. 10 лет назад было ощущение, что все застыло, как в янтаре. Пишу цикл рассказов и роман, действие которого происходит параллельно в двух прошлых веках, в южнорусских степях. Самая важная на земном шаре — та точка, где случилось снисхождение души во плоть. Для Гоголя это был Миргородский уезд Полтавской губернии — Сорочинцы, Васильевка, Диканька. Хотя его рождение как писателя произошло в Петербурге.
— К чему должен сегодня призывать писатель: к вольнице или благочестию и законопослушанию?
— Да не дело писателя к чему-либо призывать. Его дело — рассказывать так, чтобы тебя слышали и слушали.