Дирижер Владислав Чернушенко - о блокадном Ленинграде и том, как война помогла стать музыкантом
В огромном репертуаре хора Академической капеллы Санкт-Петербурга наряду с грандиозными ораториями и кантатами — песни военных лет. Они звучат каждый год на мемориальных концертах. А в фойе — столь же традиционная выставка художников-фронтовиков. Руководитель капеллы, народный артист СССР Владислав Чернушенко принадлежит к тому поколению, в чье детство вторглась война. Ему было всего 5 лет, но те грозные события определили его судьбу.
Мой отец работал инженером в НИИ, мать имела вокальное образование на уровне музыкального техникума. Институт выстроил для своих сотрудников дом, где все были товарищами по работе. Они пригласили учительницу музыки. И появилась небольшая детская компания, где старший пошел в 1-й класс, а младшему было четыре года. Эта женщина, немка, делала маленький хор, что-то мы пытались чирикать. Это продолжалось очень недолго, потому что грянул июнь 1941-го, 22-е, воскресенье...
Институт эвакуировался на Урал в город Молотов (так тогда называлась Пермь), а отец был оставлен в Ленинграде начальником группы кооперирования спецзаказов для Северного фронта. У нас была типичная ленинградская семья: бабушка, родители и нас трое — я, старший брат и младшая сестра. Этой компанией мы прожили в Ленинграде до весны 42-го. Жили недалеко от железнодорожного моста, который был последней связующей веткой с Большой землей. Немцы пытались его разбомбить. Когда начиналась бомбежка, все бежали в убежище. А потом надоело бегать. Первой — бабушке, она так и сказала: разбомбит так разбомбит. После бомбежек мы, пацаны, собирали осколки. У нас были целые коллекции.
Зима была суровая, это известно, а весна — звонкая и сильная. В марте уже солнце било вовсю. Хорошо помню сцену отъезда. Прямо к парадной подошла полуторка, уже полная людей. Отец посадил маму и сестренку в кабину к шоферу, меня и брата — в кузов. Вышла бабушка, сделала два шага к машине и вдруг отступила: «Езжайте, я останусь». Немая сцена... И мы уехали, а она осталась. И погибла.
Ехали через Ладогу, по воде — солнце уже подтопило лед. Нас не бомбили, но перед нами машина ушла под лед. Нас пустили в объезд. В Перми нас всех поместили в громадном зале. Кормили хорошо, и от этого люди страдали. Помню одного мужчину, который ел не переставая. Просто безостановочно жевал. А многие заталкивали еду в матрац — про запас...
В 44-м мы вернулись в Петербург. Помню, очень хотелось мороженого. Денег, естественно, не было, и первое естественное, так сказать, желание — стянуть. Я не мог этого сделать. И уйти от прилавка не мог. Кончилась история тем, что мама забеспокоилась и отправила брата меня искать. Он-то меня и вывел из этого столбняка.
Мое возвращение — целое приключение. Отец получил пропуск на въезд в город старшего сына, но ему не дали пропуска на жену и младшего сына (сестра наша уже умерла). Когда мы с мамой пришли провожать отца и брата на Ленинградский вокзал, я взвыл, и очень убедительно. Отец метнулся к вагону, о чем-то поговорил с проводницей. Поднимает меня в багажник наверху купе, закидывает пакетами, чемоданами, и поезд трогается. 18 часов шел поезд, я не вылезал оттуда на всякий случай. Дважды был контроль билетов, дважды осматривали вещи, а я не дыша, как мышь, притаился. Меня не обнаружили...
Совершенно случайно получилось, что я пришел в музыку. Наша квартира оказалась занятой. И мы въехали в другую, которая вообще не являлась жилым помещением: царские каретные с плохо настланными полами. Имущества никакого, сохранилось только несколько почему-то не сожженных книг, пианино и дубовый стол. Это наше жилье оказалась в двух шагах от капеллы.
Там заново создавалось училище. Потому что когда оно возвращалось из эвакуации, из Кировской области, через Москву, то Свешников (знаменитый хоровой дирижер. — «Труд») оставил его в столице и из ленинградских мальчишек организовал Московское хоровое училище. Среди тех, кстати, мальчишек в Москве оказались Юрлов, Минин, Флярковский — выдающиеся хоровые дирижеры и композитор. Но поскольку в Ленинграде в то время набирать было особенно не из кого, брали практически всех.
Я помню это прослушивание, смешное очень: Нас слушал Палладий Андреевич Богданов, ученик Римского-Корсакова, многолетний руководитель Ленинградской капеллы и создатель школы при ней. Мой брат оказался подготовленным лучше меня в два раза, потому что умел спеть гамму до мажор туда и обратно, а я только туда. Но приняли обоих. И как-то совершенно неожиданно судьба была решена. Хотя мог и споткнуться. Я, заканчивая 5-й класс, собрался из училища уйти в общеобразовательную школу — потянуло к вольнице. На лето мы с братом уехали в пионерский лагерь, и нас там настигла весть о смерти отца. Для семьи начались очень тяжкие времена. Денег не хватало ни на что. А мне 12 лет, брату 13, возраст, когда на тебе все горит. В начале зимы у нас на двоих была одна шинель, и мы надевали ее по очереди, через день. И тогда без нажима со стороны матери я решил, что мне надо остаться в училище и как можно скорее получить специальность.
С одноклассниками в интернате у нас было особое содружество. Бедные, но дружные. Костюм — один на троих. Кто на свидание, тот надевает, остальные завидуют... Война многое определила в нашей жизни. Может быть, сделала нас — моих друзей, моих сверстников, тех, кто знает сиротство, голод и нужду, — такими, что и сегодня мы чувствуем себя однополчанами. Это характерная черта целого поколения, которое умело отдать и ничего не требовать взамен. Надо было выдержать, выстоять, и это можно было сделать только при единстве, взаимопомощи людей. Поэтому война для меня — это еще и школа великого человеческого единения и той христианской любви друг к другу, о которой не надо никаких проповедей.