Будь я имиджмейкером Нового драматического театра, посоветовала бы его главному режиссеру Вячеславу Долгачеву минусы своего положения (а Новый театр все свои 28 лет жил трудно) превращать в плюсы. Когда провинциальные дурочки спрашивают у главного режиссера, заходят ли к нему в театр лоси (Новый драматический, как известно, пока располагается на Лосином острове), - не просто отвечать утвердительно, но и вдохновенно сочинять истории "ребятам о зверятах". Когда московские снобы кисло объясняют Долгачеву, что театр в спальном районе - нонсенс (что, вообще-то, верно), - не возражать, а упирать на местный патриотизм и "теорию малых дел": ведь зал театра на последних премьерах полон молодежи. Можно также рассказывать, что, скорее всего, к 30-летию театр получит новое здание на Проспекте Мира, прямо перед входом в метро "ВДНХ".
Спектакль "Время рожать" был четвертым тактическим ходом режиссера, который третий сезон возглавляет театр, осиротевший после смерти Бориса Львова-Анохина. Сначала Долгачев поставил публицистический спектакль "Профессионалы победы", возвратив на сцену давно молчавшего Александра Гельмана. Потом были "12 разгневанных мужчин". Далее последовал "ELSINORE", экстремальная версия "Гамлета" в постановке Александра Прикотенко.
В основе спектакля "Время рожать" - десять рассказов молодых российских писателей, опубликованных под одной обложкой любителем литературных "коллекций" Виктором Ерофеевым. Герои рассказов - "старые" и "новые" русские, "столичные штучки" и провинциалы, интеллигенты и нувориши. Их жизнь интересна только им самим, но это не значит, что они не думают о смысле жизни или недостойны чужого, в данном случае нашего, внимания. Таков был, видимо, ход мысли режиссера, когда он сочинял свой "групповой портрет поколения в полете на фоне тоски по оседлости" (так определен жанр спектакля). "Попытка полета" вышла забавной и драматичной. Почему портрет поколения дан "в полете"? "В полете" - значит, в эскизе. Современная жизнь летуча, как пары эфира, ее трудно отжать "в формах самой жизни". Когда люди живут без тормозов, без печки, от которой можно плясать, без веры, очень трудно "остановить мгновенье".
Конечно, выбор Долгачева субъективен. Из 30 рассказов под одной обложкой он выбрал 10, но тем этот выбор и хорош, что понятен. Для Долгачева в этих молодых главное - не право на матерную браваду и агрессия, а поиск опоры, основы, якоря, привязи, привязанности. Поняв, что в современной жизни драма - это без пяти минут фарс, режиссер не стал убиваться, а развеселился. И задал спектаклю ритм бесконечного гона, заметив, что гонит героев по жизни не романтическая "охота к перемене мест", а вполне прозаическая тревога, внутренний непокой. Чувствуя, что традиционный психологический театр "не справляется" с этой "нетрадиционной" жизнью, режиссер призывает на помощь эксцентрику. Поэтому герои спектакля говорят одновременно и "от себя", и "от автора". Поэтому сюжеты сыплются на сцену, не ожидая очередности. Поэтому только первые пять минут костюмы кажутся реалистическими, а потом - с легким "сюром". Словно известкой, они заляпаны обрывками тех самых текстов, что звучат на сцене. Вот у пьяного на спине может отпечататься след чьего-то ботинка? А у героев Долгачева на спине или подоле - то отпечаток собственного имени, то хвостик реплики, то начало "умной" сентенции. Раз жизнь летуча, то и декорации спектакля создаются и разрушаются на наших глазах.
Оппоненты ерофеевской "молодой прозы" и долгачевского спектакля говорят, что сюжеты их отвратительны. Так ведь и жизнь груба. Еще говорят, что поколение героев, представленное на сцене, несимпатично. Так ведь Долгачев и не обещал молодых и красивых. Он обещал типичный "пейзаж после битвы". И в конце концов дело ведь не в сюжете, не в словах, а в том, что между строк. В том, что режиссер обнаружил в рассказах молодых писателей некую, правда, еле пока пробивающуюся вампиловскую интонацию. В том, что заметил за брутальной лексикой типично русскую сентиментальность. При всем декларируемом концептуализме молодой прозы ее главная мысль до ужаса старомодна: всюду жизнь - и в Москве, и в городе Уссурийске. Всюду люди, и все они банально жаждут одного - "чувства Л", как выражается одна героиня.
Этому таинственному "чувству Л" режиссер посвятил свой следующий спектакль "Один из последних вечеров карнавала" и снова сделал тактически верный ход. Во-первых, автор интриги - Гольдони, как никто умевший строить изящный диалог и живописать итальянские нравы 300-летней давности. Во-вторых, место действия - Венеция, город-греза, мираж. В-третьих, время действия - карнавал. В-четвертых, у места и времени есть настроение - светлая печаль. Карнавал заканчивается, а грусть горчит, ибо драматург, сочиняя эту пьесу, собирался покинуть родную Италию. Вся эта карнавальная кутерьма затеяна режиссером ради того, чтобы шесть влюбленных пар, собравшись за столом в последний вечер карнавала, выяснили, наконец, отношения и поняли, что нет в жизни ничего дороже любви.
Время рожать - утверждал месяц назад на первой премьере сезона Долгачев. Теперь он уточнил свое мнение - время любить.
Вообще-то, узнав, что Долгачев взялся руководить Новым театром, я мысленно окрестила режиссера самоубийцей. Однако сегодня, видя, как у режиссера загорелись глаза, с какой гордостью он хвастает своей молодежью, как жадно строит планы на будущее, хочется думать иначе: а вдруг это и есть его главный шанс? Может, ему, проведшему 10 лет в раскидистых кущах МХАТа, и надо было уйти оттуда, чтобы наконец сыграть в "свою игру"?