- Татьяна Александровна, в вашем творчестве эти строки, кажется, одни из ключевых: ...Я жить не вольна / Без памяти, нежной, как ниточки льда, / И злой, как дерюга... Почему память так важна для вас?
- Как раз об этом я в последнее время очень много думаю. Порой с теми, кто уже ушел от нас, мы связаны теснее, чем с нашими соседями по жизни. До сих пор моя мама приходит ко мне во сне, предупреждает, если мне угрожает опасность. Допустим: "Ты должна выйти из этого автобуса, иначе попадешь в аварию". Или: "Берегись этого человека". До сих пор и мой папа очень помогает мне жить. Хотя с тех пор, как он умер, прошло больше 30 лет. Или - Юрий Коваль, мой незабвенный друг и любимый писатель.
Возможно, то, о чем говорю, мистика. Но это действительно так. Наверное, пока люди живые, им легче друг друга оттолкнуть и обидеть, а после смерти одного из них между ними не может произойти ничего иного, кроме самого хорошего.
- Как решалась проблема "отцов и детей" в вашей семье?
- Всякое бывало. Как, наверное, в любой другой. В каждом шкафу свои скелеты. Часто родителям было не до меня - разъезды, командировки... Меня оставляли на тетю или на старшую сестру. Как говорится, не на бабу-ягу кидали - они были замечательные люди. Но мне было тоскливо: все-таки лучше с родителями. Я вообще убеждена: необходимо, чтобы ребенка любили бесконечно. Тогда у него выше будет самооценка, ему будет легче в жизни.
Когда же все мы собирались вместе, было очень хорошо.
...1958 год, Ленинград. Там маме делали ужасную онкологическую операцию (потом, и не инвалидом, она прожила без малого еще 30 лет), а мы с папой жили у знакомых и каждый день в окраинной больнице ее навещали. В то лето мы любили друг друга особенно сильно.
Из "культурной программы" помню помпезный балет "Медный всадник", где меня потрясло декоративное наводнение и тот факт, что оно, как мне объяснили взрослые, из марли. Наверное, в этот момент я - уже тогда клиническая максималистка - наотрез отказалась доверять театру и особенно балету. А вечером наша хозяйка прочла мне великую поэму Пушкина, по которой было скроено либретто: "Нева металась, как больной в своей постели беспокойной", - это было потрясающе. Это было и про историю, и про сегодня, и про маму в больнице. Тут я навеки предпочла поэзию - бутафорской марле иных искусств.
- В мемуарах, вошедших в вашу книгу "До свидания, алфавит", вы рассказываете о дружбе своих родителей с Камилом Икрамовым, Арсением Тарковским, Анатолием Рыбаковым. Кто еще вспоминается?
- Вообще мои родители были людьми не светскими, не богемными. Они предпочитали тихо-мирно чайку попить, в шахматы поиграть. Особенно никто у нас не толпился. Всякие творческие знакомства заводила я потом уже сама - благо была шустрая. Лет в 17, например, близко подружилась (и, как оказалось, на всю жизнь) с Войновичами, которые были нашими соседями по подъезду в известном писательском доме у метро "Аэропорт" (нравы его жильцов описаны Войновичем в документально-художественной хронике "Иванькиада"). Того же "Чонкина" читала еще в рукописи. Меня к ним больше всего тянуло. Для меня это было все! Там то Галич пел, то Виктор Некрасов из Киева приезжал...
- В вашей книге много интересных иллюстраций: уникальных фотографий, автографов (в том числе Фаины Раневской - на альбоме Модильяни), а также рисунков и картин ваших друзей-писателей (например, "Татьяна Бек с кошкой" упомянутого Владимира Войновича). Но и вы, оказывается, дружите с кистью: автошарж, "Портрет отца", "Портрет Юрия Коваля, курящего трубку". Есть, кстати, и написанный им, Ковалем, "Портрет Татьяны Бек"... Судя по всему, Юрий Коваль - отдельная глава в вашей жизни...
- Условно говоря, Юра был мой учитель. Например, он научил меня различать птиц, созвездия, самые не заласканные вниманием полевые цветы и травы. Моя книга "Снегирь" (1980) всем, включая название, обязана ему. Я познакомилась с ним - совершенно случайно и весьма легкомысленно - летом 1978 года в кафе ЦДЛ путем коллективного розыгрыша, на которые он был мастер. Началось с игры, а вышла дружба, дороже которой у меня мало что было и, уж конечно, не будет.
Широкий читатель знал Юрия Коваля исключительно как детского писателя, а он был "просто писателем" (как и художником, и керамистом, и певцом, и педагогом) мирового масштаба. После того как в 1963 году в "Новом мире" "ласково отклонили" рассказ Коваля, рекомендованный к публикации Юрием Домбровским, 25-летний автор решил писать только для детей. Но его талант никаких "рамок" не признавал. "На полях" детской прозы Коваль создал сказочно-фантастический роман "Суер-Выер" и дневниково-мемуарные монохроники "АУА". И то, и другое вышло посмертно. Друзья сравнивают его творчество то с прозой Ремизова, то - Олеши. А я бы еще сравнила с прозой Андрея Платонова: то же высокое косноязычие "словоприслонений" (как сказал бы сам Коваль), но у грандиозного предшественника тон юродиво-трагический, а у наследователя - блаженно-смеховой.
А еще Юра был страшный донжуан, с которым женщине можно было если не страдать, то исключительно дружить... Не дай Бог, влюблялись - тогда он говорил: "Женщина как птица. Ее время от времени надо подбросить". И прибавлял задумчиво: "Пусть полетает одна в небе, попоет..." Он же говорил: "Любовь - штучка скоропортящаяся. Долгая взаимная любовь возможна только в дружбе".
- "Мастерица не плакать, сожмусь", - сказано, очевидно, не только от лица вашей лирической героини?
- Ненавижу истерию. Сейчас много, кстати, поэтов, которые как вампиры: вот им плохо, и они свои страдания культивируют, размазывают, алчно требуют сочувствия. Если я и плачу, то не на людях. Нельзя за свои мучения требовать каких-то наград.
- Это у вас от родителей?
- Да, наверное... Мой папа... Уж столько он всего натерпелся, настолько ему порой было невмоготу!..
- А как Александр Альфредович относился к цензуре?
- Институт советской цензуры Бек с присущей ему язвительностью делил на две стадии: "выщипывать перышки" и "выклевывать глазки".
- Бывают ли у вас, поэта, творческие "простои"?
- Иногда стихи не приходят ко мне несколько месяцев. Раньше боялась, что навсегда. Сейчас отношусь к этому спокойнее: наверное, вернутся, коли всегда возвращались. И хорошо, что у меня есть масса других литературных дел, которыми могу в это время заняться, а ничего из себя не вымучивать, не форсировать события. Правда, есть одно "но". Как у всяких нормальных людей, у меня бывают спады и подъемы. В основном стихи приходят ко мне, когда мне плохо. Личный разрыв, смерть близкого человека... Отсюда - почти только трагическая нота, что частенько порождает всякие недоразумения. Те, кто знает меня хорошо, недоумевают: "Почему в стихах ты так не похожа на себя? В жизни же ты совсем другая - энергичная, часто улыбаешься!" У других добрых людей, от литературы далеких, мои стихотворные откровения вызывают тревогу. Они видят там не метафоры или гиперболы, но катастрофу личной жизни, считают, что я какая-то очень несчастная...
- Сегодня не редкость такое суждение: "Что толку читать современных писателей? Все уже написано до них".
- Нечто подобное я слышала не раз и раньше. Некоторые старшие мэтры даже отговаривали меня писать стихи: "Все равно лучше, чем Ахматова или Цветаева, не напишешь!" Но так же можно вообще дойти до абсурда! Зачем же мы рождаемся, влюбляемся, ошибаемся, совершаем открытия и т.д., если все возможные варианты жизни - и все правила, и все грехи - уже прописаны в Библии?
Любая жизнь - всегда творчество. И внутри любой жизни что-то вечное может быть уточнено. Пусть есть и Пушкин, и Пастернак, а мне все равно интересно, как, например, заново воплощает неисчерпаемые "темы и вариации" очень яркая и совсем еще юная поэтесса Юлия Качалкина. У меня о ней даже стихотворение есть:
...Нынче утром, шестого июля,
С головою уйдя в мезозой,
Оглашенная девочка Юля
Утирается свежей слезой
И швыряет в лицо небосвода
Восьмистишия будущих книг -
Переводчица древнего кода
На единственный, личный, язык.