.jpg)
Знаменитый режиссер Римас Туминас – о спектакле «Катерина Измайлова», Большом театре и свободе в России
18 февраля, в дни, когда культурный мир отмечает 185-летие Николая Лескова, в Большом театре – премьера постановки оперы Шостаковича «Катерина Измайлова» по повести великого писателя. Поставил спектакль знаменитый режиссер Римас Туминас. Наш и не наш: литовец, воспитанник ГИТИСа, делящий время и силы практически пополам между Россией и Западом. Какие смыслы и подводные камни видятся ему в многострадальной опере, сперва вознесенной советской критикой, затем после четырех лет сногсшибательного успеха разгромленной по указке Сталина, только через три десятилетия осторожно возрожденной на родине, а сегодня исполняемой по всему миру? Какой предстает для постановщика Россия в этом произведении и за его пределами? Об этом – наша беседа в перерыве между последними репетициями.
– Для начала самый простой вопрос: трудно?
– Очень. Когда начинаешь работу – полно мыслей, задумок, и все понятно: о чем, зачем. А втягиваешься – и мысль путается, уходит. Ну, сегодня наконец спускаемся из репетиционного зала на историческую сцену. Она намоленная – надеюсь, спасет.
– А каким был ваш изначальный замысел?
– Помните фильм Жалакявичюса «Это сладкое слово – свобода»? О том, насколько наша жизнь этому сладкому слову не соответствует. Сибирь и каторга, появляющиеся в 9-й картине оперы, натолкнули меня на мысль сделать тему «воля – неволя» лейтмотивом постановки.
Ведь мимо дома Измайловых, наверное, тоже проходила эта бесконечная вереница осужденных, большинству из которых не суждено было вновь увидеть свободу и родину. И сама Катерина в конце концов отправляется по этому пути.
– Что же заставило вас отказаться от этой темы?
– Я не отказался, просто она обросла, так сказать, обертонами. Одно дело привычная мне драма, другое – опера. Был любопытный эпизод, когда мы разбирали партитуру с солистами, представляли, как это можно сыграть. Они увлеклись драматической задачей, а потом говорят: безумно интересно, но только нам еще и петь надо! В опере – совсем другой темп действия, это растянутые эмоции, растянутые отношения. Само время другое: то, что в драме занимает минуту, в опере – час.
– Это ваш первый оперный опыт?
– Нет, несколько лет назад ставил «Так поступают все женщины» Моцарта в Вильнюсе. И тоже, как сейчас, сперва охотно согласился, а потом думал – зачем дал себя втянуть? В поисках решения стал ходить на репетиции дирижера Саулюса Сондецкиса (на днях умершего, царствие ему небесное), смотрел на его жесты, мимику – и отмечал себе, где я должен драматизировать, где решать сцену лирически. После премьеры мне передали слова Саулюса: какой у Римаса слух!.. Ему и невдомек было, что я у него все подглядел (смеется). И сейчас так же хожу подглядывать на репетиции к дирижеру Тугану Сохиеву. Он работает очень интеллигентно, деликатно. Но строг! Если кто из исполнителей не в ладах с Шостаковичем – от его слуха не утаишься.
– А у вас какое-то особое отношение к Шостаковичу?
– Скорее все-таки к Лескову. Его «Леди Макбет Мценского уезда» – замечательный образец триллера. Представляю, как роскошно бы это поставил Хичкок.
– Но как такой кошмар мог случиться с русской женщиной, наверняка верившей в Бога? Убить мужа, его отца и даже собственного племянника…
– Вот тут мне ближе Шостакович, который убийство мальчика убрал, стремясь показать Катерину жертвой обстоятельств. Она ведь из другой губернии, сама признается, что в девках ей было лучше, бедно жили, но свободно. А в доме Измайловых по сути попала в заточение. Литва гораздо меньше России, но и у нас проедешь 300 километров – совсем другие нравы, даже язык с трудом понимаешь. Я исполнительнице роли Катерины Наде Михаэль сказал: вы из Германии, вам эта разница должна быть особенно заметна, так и играйте женщину из Европы…
– Помните, Мандельштам писал: «О свободе небывалой сладко думать у свечи…» Что благодаря «Катерине Измайловой» вам открылось в русском характере, русской жизни? Возможна ли у нас свобода?
– Знаете, мне такая картина представляется: вот Россия, вот свобода, а между ними – смерть. Русский человек рвется к свободе – но погибает на пути к ней. Оттого русские больше кого-либо знают про смерть. И поют про нее.
– В этом сюжете все так страшно: кровь, мрак – а хотя бы тоненькая тропиночка к свету остается?
– Конечно. Это любовь к Сергею. Именно она дает Катерине силы взбунтоваться. Хотя Сергей ее вряд ли стоит. Джон Дашак (британский тенор – «Труд») это понимает и великолепно играет наглеца и пошляка.
– Почему вы ставите вторую редакцию, сделанную через тридцать лет после разгрома первой и считающуюся компромиссной?
– Это не мой выбор. Первая, плоть от плоти эпохи Мейерхольда, была, конечно, жестче, театральней, смелей. Но вторая тоже прекрасна по музыке. Я руководствуюсь правилом, которое сформулировал Лессинг: надо предоставить музыке ласкать слух. Хотя, конечно, музыка Шостаковича намного острее, чем то, что слышал Лессинг в своем XVIII столетии.
– Есть ли у вас новые заказы на русский репертуар?
– Да, Рэйф Файнс побывал у нас в Вахтанговском театре на «Онегине», ему понравилось, и он пригласил меня поставить «Трех сестер» в Лондоне. Хочет играть Вершинина. Потом покажет это в Нью-Йорке. А там, думаю, и в Москву хотя бы на неделю с этим спектаклем заедем.