Александр Городницкий – один из тех немногих, кого можно считать отцами-основателями авторской песни. Его атланты держат небо на каменных руках до сих пор…
Александр Моисеевич, говорят, труд сделал из обезьяны человека. А что делает из человека поэта?
– Я думаю, что не только труд, из обезьяны человека сделали еще литература и искусство. Если цитировать Энгельса – что когда обезьяна встала на задние лапы и взяла в руки палку, она стала человеком, – то, я думаю, обезьяна стала человеком, когда начала делать первые наскальные рисунки. Потому что, по существу, начало культуры (не цивилизации, а именно культуры) связано с появлением у человека желания изображать что-то, придумывать какие-то песни и так далее. Мне кажется, что именно тут начало интеллектуального развития, именно в этой точке человек отрывается от обезьяны.
– А вы воспринимаете события своей жизни эмоционально или отстраненно-умозрительно?
– Конечно, эмоционально. Тем более что эти события всегда дают достаточно оснований для эмоционального восприятия.
– К жизни вы относитесь с интересом или интерес уже как бы растрачен?
– Нет, не растрачен. У меня сохранилось такое детское любопытство к жизни и к окружающему миру, за которое я очень держусь. У меня есть такая строчка в старой песне, написанной в далеком 1970 году: «Не страшно потерять уменье удивлять, страшнее потерять уменье удивляться». Вот она для меня очень важна.
– Случались ли чудеса в вашей жизни?
– Да, случались, и довольно часто. Это не призраки какие-нибудь, которые тоже где-то когда-то виделись. Для меня иногда бывает чудом то, что я какую-то песню написал. Я не очень понимаю, как это произошло, и сам механизм этого мне непонятен. Когда песня получается такой, что ее начинают петь другие люди, и какое-то время они ее поют, как «Перекаты», например, я это воспринимаю как чудо. Как же это так получилось? И какое я имею к этому отношение? Вроде как уже никакого. Для меня это чудо, потому что сам акт творчества мне кажется чудом. Откуда идут эти слова…
– Нет ощущения, будто подключаешься к какому-то информационному космическому каналу?
– Анна Андреевна Ахматова когда-то ответила на вопрос, трудно ли писать стихи: «А чего ж трудного, если диктуют?» Но это чудо все-таки. И вообще мы живем в мире чудес, потому что главные вещи, которые пытается объяснить наука, мы до сих пор не объяснили, и, я думаю, мы до этого не доживем. Например, появление жизни как таковой. Или появление человеческого разума. Когда я был молодой и глупый, учил наизусть классиков марксизма-ленинизма, то для определения жизни мы тогда использовали цитату Энгельса. У него была такая формула жизни, что это форма существования белковых тел, существенным моментом которой является обмен веществ. Я тогда гордо цитировал эту фразу и только потом понял, что я ничего не понимаю, что это пустые слова. Ничего они не значат, ничего не раскрывают. Потому что тайна жизни…
Вот чем человек отличается от обезьяны? Как он появляется? И целый ряд моментов узловых… Я лет 30 изучаю магнитное поле Земли, а как оно устроено, не знаю. Единственное, чего я добился, став профессором и написав несколько книг на эту тему, я понял, что я не понимаю, как оно устроено. (Смеется.) Потому что все, что в учебнике написано, не соответствует действительности. Мы даже землетрясения не умеем предсказывать. Потому что мы можем сказать, где будет землетрясение, но не знаем – когда. Сейсмология пока не дает возможности давать краткосрочные прогнозы землетрясения, это очень важно. И не только мы, Россия, но и богатенькая Америка, и Япония, которая на этом всем стоит, не умеет.
– Похоже, даже животные лучше пока предсказывают…
– Вот тоже чудо, да? У них какие-то локаторы есть, у кошек, у собак, которые за две-три минуты заставляют их выскакивать из помещения – перед толчком землетрясения. Ведь что-то они ловят, а мы не ловим. Поэтому природа – это тоже чудо.
– Александр Моисеевич, отдых для вас – это труд?
– Отдых для меня – это труд. Объясняю. Я уже сто лет не был в отпуске. Но дело в том, что мне, с одной стороны, приходится заниматься наукой, ходить на работу, вести океанологию в Академии наук, с другой – у меня много времени отнимали… Тут вот вышло восемь научно-популярных фильмов «Океаны. В поисках истины». Это еще одна проблема в науке, поэтому писать стихи я могу только на отдыхе. Лучше, когда я валяюсь на пляже где-то в полном счастье и какая-то строчка идет. Отдых это или нет, я не знаю.
– Что бы вы пожелали читателям «Труда»?
– Я бы пожелал прежде всего верить в чудеса, потому что наша наука сегодня настолько еще неэффективна, что не может почти ничего объяснить. Поэтому когда что-то происходит необъяснимое, это не значит, что этого не может быть. Это значит, что уровень науки еще достаточно низкий. И мы желаем верить в сказки и чудеса – правда, в хорошие.
Двадцать шесть их было, двадцать шесть
Их везли к последнему причалу
На исходе утренней зари.
Двадцать шесть их было поначалу,
А во рву остались двадцать три.
Выкопав и оттерев от пыли
Их останки, с общею тоской,
Посреди Баку их схоронили
Под мемориальною доской.
Зайчики к могилам их бросала
Вставшая над Каспием луна.
Двадцать шесть бакинских комиссаров –
Помню с детства эти имена.
От Азербайджана до России
Песни воспевали их и стих.
Улицы и площади носили
Имена прославленные их.
Не забыть и нынче, в самом деле,
Сталиным произнесенных слов:
«Большевик не тот, кто был расстрелян,
А кто сам расстреливал врагов».
Мертвые нуждаются в Хароне.
Думали ли жители страны,
Что потом их вновь перехоронят
На пустынном месте Говсаны?
Свергнутых повторно и опальных,
Закопают в землю просто так,
Без надгробий тех мемориальных,
Как случайно найденных бродяг?
В суете однообразных буден
В берег бьет мазутная волна.
Тем, кто об истории забудет,
Отомстит история сполна.
Мертвые нуждаются в Хароне –
Тело и бессмертная душа.
Кто назавтра прах их снова тронет,
Кости беспощадно вороша?
Над холодной Летою-рекою
Разное твердят об их делах.
Не дадут им вечного покоя
Ни Христос, ни Ягве, ни Аллах.
Не прийти им к Божескому храму
Под покровом вечной синевы.
«Мертвые всегда не имут сраму», –
Не про них так сказано, увы.
Грош цена их многолетней славе,
Нам они сегодня не близки.
Может быть, обратно их отправят,
В злые Красноводские пески?
Мертвые нуждаются в Хароне.
Песня поминальная, лети.
Где назавтра их перехоронят,
Численность уменьшив по пути?
На полях бесплодная люцерна,
Над виском седеющая прядь.
Чехов – основатель постмодерна –
В Ялту приезжает умирать.
Гулкий кашель мучает ночами.
Сумерки по-южному густы.
Новый век пока еще в начале,
Не определить его черты.
Слабое биение аорты.
Кипарис, растущий у окна.
Год туманный девятьсот четвертый,
Дальняя Японская война.
На сегодня душу перестроив,
Стародавний одолев невроз,
Трудно нынче чеховских героев
Принимать по-прежнему всерьез.
Бьет тоска по истощенным нервам,
Радужным надеждам вопреки.
Так и мы сегодня в двадцать первом,
Как они в двадцатом, чужаки.
Жить среди неверия и страха,
Говоря ненужные слова.
На дуэли мочат Тузенбаха,
Сад вишневый рубят на дрова.
Не мечтай, что проживешь достойно,
Господа на помощь не зови.
Дальше – революции и войны
И закаты в огненной крови.
Под уклон с похмельною слезою
Русь ползет, срывая тормоза.
Всюду душно, как перед грозою.
Не печальтесь – скоро и гроза.