Диана КАН, НовокуйбышевскСамарской области
Ромашка, кашка, пижма, девясил.
Мордовник цвета вороненой стали.
Плакун-трава, угрюмый чернобыл...
Российских междуречий разнотравье.
Цветущий вьюн в обнимку с лебедой -
лебедушке своей влюбленный сторож.
И - царственно встающий над травой
татарника пурпуровый околыш.
Прострел качает раненым листком.
Исходит ароматом медуница.
А под бурьян-травою испокон
буян-трава мятежная таится.
Здесь, где авось смешались и небось,
а кровь ристаний с брагою пирушек,
все было, сплыло, слыло и сбылось,
увековечась в говорах речушек.
Болтушками те речки не зови!
Их речь о том лишь, как в живых остались.
В них столько русской пролито крови,
Что и враги порою содрогались.
Испив из речки, восклицали: "Кан!..",
что означало "кровь" на их наречье.
И каплей крови прорастал тюльпан -
свидетель евразийской страшной сечи.
А рядом, скорбной розни вопреки,
проклятой розни - тюркской и славяской,
на берегу сибирской Кан-реки
рос в небо город, нареченный Канском.
Мой Оренбург, ну в чем ты виноват?
В том разве, что с завидным постоянством
ты в клещи раскаленные зажат
меж пошлым хамством и надменным
ханством.
Печально прав прославленный поэт -
опально-ссыльный Аполлон Григорьев,
что не бывало отродясь и нет
поэту доли средь твоих подворьев.
Купецкий фарт тебе от веку дан.
Все остальное для тебя некстати.
Здесь хама презирает гордый хан,
и ненавистью ханству хамство платит.
Но лишь поэта поведут на казнь,
виня во всевозможных окаянствах,
мгновенно исчезает неприязнь
меж пошлым хамством и надменным
ханством.
О, как они едины в этот миг -
и хам, и хан, клеймящие поэта...
Увы, мой город, вовсе не из книг
мне довелось узнать однажды это!
Городок обетованный,
ты по-детски сладко спишь...
Волокнистые туманы
с городских стекают крыш.
На излете долгой ночи
в первозданной тишине
ты обиженно бормочешь,
разметавшийся во сне.
И текут твои туманы
разомлевшим молоком.
И неведомым обманом
ты таинственно влеком.
Ветерок бездомный рыщет...
А вокруг - куда ни глянь! -
Все глаза домой - глазищи,
тьмою залитые всклянь.
Что ж, поспи еще немножко!..
Время есть еще вполне.
Не затепливай окошки -
подрастешь авось во сне.
Городок обетованный!
Пусть тебя на карте нет,
здесь восходит несказанный
победительный рассвет.
В глубь подъездов, подворотен
прячет лапы лунный страх.
В пустырях, где воздух плотен,
вольный ветер не зачах.
Без ухода, без полива
я - заложница эпох -
здесь сумела стать счастливой,
как во рву чертополох.
Гостить гожо - отгащиваться тошно...
А все же хороша ты, мать-Москва,
таких, как я, приблудных-беспортошных,
смеясь, прицельно бьющая с носка.
Хорош и ты, батяня добрый Питер!
От всей Руси земной поклон тебе.
Хоть все бока поободрал-повытер -
так это ж ты совсем не по злобе.
Привет тебе, золовушка-Самара!
Лицом ты также не ударишь в грязь.
Горящая неоновым пожаром,
никак и ты в столицы подалась?
И то сказать - столичная наука
Лупить с носка, чужие драть бока,
С наскока двери открывать без стука
не понаслышке и тебе близка.
Бравируя своей столичной спесью,
не убоявшись Бога и греха,
ты к малым городам своим и весям,
как мачеха, надменна и глуха.
Раскрашенная вся и расписная,
как шлюха, от бровей и до пупа...
Да что сказать? Столица запасная,
как девка загулявшая, глупа!
Юлия БУТАКОВА, Саянск Иркутской области
Прихожу на Тверской -
Не курить, не бухать, не ширяться.
Я болею Москвой
И похожа на старообрядца:
Как бомжатник бульвар.
Мне порядок такой - финкой в почку.
Много кучек и пар,
Больше хмуро бредут в одиночку.
Я - за старый уклад:
Пусть студенты из Литинститута
Обращаются: "Брат,
Быть поэтом - почетно и круто!"
Тимирязев, родной,
Не грози ты Есенину пальцем.
Вы в обойме одной:
Нежный лирик с угрюмым скитальцем.
Вас бульвар породнил.
Приходящие - только лишь гости.
И меня приманил -
Дух таежный в еловой коросте.
Я болею Москвой...
Ноет финка в боку в непогоду.
На Тверском, на Тверской
Не молчать мне кому-то в угоду.
Будет роздых в судьбе,
Звонким - голос, свободной - минута,
Я откроюсь тебе:
"Быть поэтом почетно и круто!"
А я туда вернуться не могу -
Не там я родилась, не там взрослела.
Лишь память равнодушно берегу
О днях, когда внезапно осмелела,
Столкнувшись с расписанием работ
По расширению границ могилы...
Туп заступ, тяжела кирка и пот
Мир застит, и до этого немилый.
Нет часа - разобраться в темных снах...
В себя уйти - не выйти за кефиром.
Веселый бес, суровый ли монах
Поставлен кем-то над немирным миром.
Вот и тешу свой параллелепипед
И не надеюсь в эту землю лечь.
Звонят к вечерне... День суглинком выпит.
И нижний пласт дает нещадно течь.
Говорят, моя бабушка - дура:
Мужика отпустила с другой,
Что кому-то мой дедушка Шура
Нужен был с деревянной ногой.
Может, так. Ее не осуждаю -
Не хочу ворошить чей-то прах,
Только дом по ночам вспоминаю,
Затерявшийся в синих лесах.
Там на старых сырых половицах
Из ирисов расстелен ковер,
Там чулок отдыхает на спицах
Недовязанный. Смотрит в упор
Офицер с фотографии мятой.
Это дед, молодой Дон Жуан.
Одеяло, подбитое ватой,
Устилает широкий топчан.
Вот и бабушка в шелковой шали:
Брошен в окна синеющий взгляд.
Чтобы волосы ей не мешали,
Их она зачесала назад.
Ждет его? Я не знаю, быть может.
Но не стоит ждать тех, кто ушел.
Пусть тоска твое сердце не гложет,
Ты сложи свои руки на стол.
На меня посмотри: мы похожи.
Я нисколько тебя не умней.
А его...отпустила бы тоже,
Пусть уходит он следом за ней.
"Не виртуоз, а дилетант".
Сгребу все брошенные камни,
Не для того, чтоб свой талант
Зарыть. Его ведь нет. Куда мне
Тягаться с мэтрами словес,
А с санти-мэтрами - не стоит.
Стоят столпы стеной, как лес.
И каждый яму другу роет.
Не дай мне Бог в таком лесу
Стать подрастающим подлеском.
Свой дилетантский крест несу,
Но с профессиональным блеском.