Ночь. Звезды яркие. Отражаются в черной дыре канала. Воды не видно, но она ощущается по тому, как тянет вдоль канала прохладой. Что-то зловещее есть в этой черноте и в бледных бетонных скосах. Пустынно. Только два белых бультерьера внезапно выныривают из темных кустов, а за ними появляется разгоряченная хозяйка, не менее хищная, чем ее псы. Псы без намордников, бросятся - и хана.
Как все зыбко, недолговечно, какое хрупкое равновесие, думаешь ты, глядя вниз на мчащиеся с визгом машины и краснеющие в фонарях макушки деревьев.
"Не будем г'устить..." - всплывает в памяти картавый насмешливый голос. Может, дата какая, думаешь с изумлением и считаешь в уме, загибаешь пальцы. Нет, не дата. Даты все зимние: и рождения, и смерти.
В последнее время мне часто вспоминается Алик. Лежишь себе, глядя в потолок, без малейшего импульса не только что-либо делать, но и думать о чем-либо. Потому что начнешь думать, все получится по Черномырдину - как всегда. И вот тут вдруг Алик скажет свое насмешливо-примирительное: "Не будем грустить... Жизнь прекрасна..." Вздохнет коротко и взглянет своими скорбными глазами с опущенными вниз внешними уголками и поскребет пухлой, не по-мужски холеной рукой седую щетину. Глаза у него всегда такие, даже когда рассказывает перченый анекдот, он с этой скорбью родился. По-видимому, ради равновесия и гармонии он никогда не жалуется, не возмущается. О себе вообще никогда не рассказывает, как разведчик, но и с расспросами не лезет. Слушает молча. Потом в зависимости от твоего состояния говорит либо свое: "Не будем грустить...", либо "Я получил гонорар, предлагаю пропить". Значит, Союз кинематографистов, стопка водки и разговоры о кино.
Он никогда не торопится домой, и ему не нравится, когда торопишься ты. Если ты непреклонна, он тяжело подымется и непременно потащится провожать, что страшно напрягает, потому что ходит Алик чудовищно медленно, у него больные ноги. Он вообще идет не для того, чтоб куда-то дойти, а для того, чтобы по пути продолжать обсуждать проект, который только что стал совместным, ты даже заметить не успела.
Первый раз я услышала о нем в доме у сценариста Валентина Ежова. Обмолвилась о свежей книге Кончаловского "Низкие истины", а они с женой Наташей одновременно сказали: "Так это Липков написал! Есть такой человек, киновед, профессор Александр Липков, Алик". Ты, мол, посмотри на обороте. Я посмотрела: мелким шрифтом нашла: литературная обработка А. Липкова.
Потом, даже когда и не видела в титрах знакомого имени, знала: где Кончаловский - там и Алик. И только однажды на вопрос: "Это что, проект Кончаловского?" - он ответил отрицательно.
Тогда он вообще на себя не походил. Звонил редко. Мотался на Бутовский полигон. Стояла холодная зима, и трудно было представить, как он в принципе туда добирается.
Однажды мы потащились на просмотр "Возвращения" Звягинцева. Он явно томился, потом выбрал момент потише и сказал:
- Мне художественное кино перестало быть интересным. Меня сейчас только Бутово волнует.
Он шептал, шептал, натужно сажая свой голос на нижний регистр. Люди косились, он умолкал - вроде бы кино смотрел, но неожиданно опять:
- Бутово, это бывший спецобъект НКВД 1937- 1938 годов, место массовых расстрелов и захоронений в Московской области. Там за 14 месяцев, с августа 1937 года по октябрь 1938 года, расстреляли и захоронили 20 761 человек.
Кто-то уже выразительно смотрел на нас. Он извинялся и продолжал:
- Мы снимали оставшихся в живых исполнителей. Им выставляли ведро водки, ее можно было черпать сколько угодно - и до, и после "исполнения внесудебных решений". Водку они пили и ею же мыли руки от крови. Еще им специально выделялся одеколон. Они обрызгивали себя, чтобы отбить запахи пороха и крови, которые впитывала одежда. Иначе, говорят, родственников дома тошнило от запахов.
К нам уже шел кто-то с фонариком. Алик замолк, потом с грохотом поднялся и сказал:
- Я пойду, пожалуй. Скучно... У меня в голове совсем другое.
Потом они с Алексеем Колесниковым сделали фильм "Я к вам травою прорасту...", получили главную премию на фестивале "Сталкер". Липков подарил мне кассету, я посмотрела, и случилось то, что и должно было случиться: кризис гуманизма. Добило, как обычно, вроде бы и не самое существенное: стертый женский голос за кадром:
- У меня есть две подписи одного человека: вот его арестовали, он подписался на ордере, что прочитал. В этот же день он подписался под первым допросом. Он пропускал буквы в своем имени, не мог писать, все дрожит... Что надо было с ним сделать, чтобы он не мог написать свое имя?!
Алик, видимо, ждал звонка, а я не звонила. Тогда позвонил сам. Я сказала, что слов нет. Он понял, помолчал и произнес свою третью коронную фразу. Она шла в ход, когда прекрасность жизни была сомнительна даже ему самому: "Да-а, такие вот сюжеты..."
Опять пошла на канал, куда же еще? Любимое место отдыха москвичей - так бы написали в каком-нибудь дежурном проспекте. Канал внушает. Подавляет римской архитектурной солидностью. Здесь особенный покой. Можно стоять полчаса, час и смотреть на воду. Как плавают утки. Подойдешь ближе - увидишь трещины бетонного скоса. Много трещин. Словно морщины на лице. Каналу - 70. Тысячи душ сгинули здесь. Нереальный закат как на картинах Рындина. Тонкий золотой луч касается отливающей малахитом головы селезня. Он с бульканьем погружается в воду, бесшумно выныривает и скользит по отражению облаков, оставляя мелкую рябь. Одиноко бредет бездомный пес. Я за ним. Пес доходит до шлагбаума с надписью "Посторонним вход запрещен" и привычно подлезает под рассохшуюся деревяшку. Я за ним. Запретная территория - та же фигня, что и везде, только асфальт здесь непривычно чист. Откуда ни возьмись вохровка:
- Что, читать не умеете? Нельзя сюда. Охраняемая территория. Военный объект.
Прогнала.
Задираю голову: верхотура башни напоминает бойницу. Вот откуда надо смотреть. Завернуться в брезентовую плащ-палатку - была такая у отчима - усесться там, на верху, на табурет и курить. Хотя я не курю. И смотреть в небо. И на воду. На баржу, что плывет. Баржа, как выяснилось, особенная - везет Поклонный крест на Бутовский полигон. Вот оно все и замкнулось.
Такие, Алик, сюжеты.