Савва Ямщиков: - Марлен, я очень рад, что в этот весенний день мы с тобой встретились, по солнечной Москве вместе проехали. Мой первый вопрос покажется неожиданным: что для тебя значит этот город?
Марлен Хуциев: - Я очень люблю Грузию, Тбилиси, но большую часть своей жизни я все же прожил в Москве и хорошо ее знаю. Каждый раз проезжая, скажем, по Садовому кольцу, вспоминаю большой, красивый Смоленский бульвар. Говорят, его вырубили по инициативе Хрущева - предполагалось, что оттуда будут взлетать самолеты. Дикая идея! Жаль бульвар. Город, имеющий два бульварных кольца, - это же великолепно.
Когда мы надолго уехали в Тбилиси, я очень скучал по Москве, мне не хватало даже ее зимы. Однажды все-таки выпал снег, я попросил маму купить мне лыжи и стал кататься в сквере. Тбилисцы смотрели на меня, помню, с большим удивлением. Москва очень глубоко вошла в мою душу. Наверное, поэтому твержу про какой-то Смоленский бульвар, как фанатик, а люди понять не могут, почему я его никак не забуду. Я же учился на Пречистенке, там музыкальная школа.
С. Я.: - Знаменитая Поливановская гимназия. У меня там мастерская во флигеле. Там и шахматист Алехин учился, и дети Льва Толстого.
М. Х.: - Так же отчетливо, как город моего детства, я вспоминаю кино. Что бы там ни говорили о "Петре Первом", будто бы он нужен был Сталину ради идеологии, - это могучее произведение. На Западе нас не знают совершенно, я в этом убеждался не раз. Правда, им известен Сергей Эйзенштейн. Но я считаю, что фильм "Петр Первый" не уступает "Ивану Грозному", а кое в чем даже и превосходит. В "Петре" есть убедительность, эффект присутствия. Зритель как бы попадает в то время. А разве не великие фильмы "Александр Невский", "Депутат Балтики" или, скажем, "Член правительства" с Верой Марецкой? Потрясающие!
С. Я.: - Кстати, Марлен, реальный член правительства и министр культуры СССР Екатерина Фурцева внешне - вылитая Марецкая...
М. Х.: - Абсолютно! Старик, мы с тобой не сговариваясь подумали об одном. Я как впервые увидел Фурцеву, сразу подумал: Марецкая.
С. Я.: - Марлен, а тебе не хотелось в начале перестройки сделать что-то вроде подведения итогов, как в "Жертвоприношении" Тарковского или в "Покаянии" Абуладзе?
М. Х.: - Отдаю должное этим фильмам, но меня никогда не тянуло в политизированное кино, даже в картине "Застава Ильича". Там проход патруля в начале фильма и смена караула у Мавзолея в финале - это образы, далекие от политики.
А насчет Тарковского... Мы с Андреем были знакомы давно, он у меня практику проходил. Однажды он даже написал, что я его учитель в кинематографе. Но у меня с ним всегда был внутренний спор. В жизни он был парень с юмором, а в его фильмах чувствуется тяга к излишней многозначительности, особенно в "Зеркале". Если сравнивать эту картину с фильмом "Восемь с половиной" - сколько у Феллини самоиронии! Я тогда упрекнул Андрея в некоторой невнятности мысли, причем это было уже после того, как "Зеркало" приняли. А когда картина делалась, я, замещая Алова и Наумова и будучи худруком творческого объединения "Мосфильма", спас в картине один важный эпизод. Мне удалось объяснить худсовету, что в сцене с кроватью есть образ вознесения женщины над бытом. Режиссер Андрей Смирнов все потом переврал, и получилось, что я фильм топил.
И в зарубежных картинах Тарковского есть прекрасные куски, скажем, сцена со свечой в "Ностальгии". Но вместе с тем опять многозначительность. Мне это не близко. Я все время стараюсь запечатлеть конкретное время. Взять, например, мою картину "Июльский дождь". Сюжет локальный, но фильм все же выходит за пределы отношений двух людей - его и ее. Эти двое живут в определенной среде и в конкретном времени. И я во всех своих фильмах пытаюсь находить связи между личным и общим. Это внутренняя потребность.
С. Я.: - Сегодня утром пересмотрел по видео "Заставу Ильича". И меня так же, как и когда-то, взволновала сцена, где поэты читают свои стихи в Политехническом. Они еще такие молодые: кадыкастый Вознесенский, худенький Евтушенко... Как не похожи они на себя сегодняшних.
М. Х.: - Там есть кусок, когда Евтушенко читает строчки Риммы Казаковой: "Ах, не покинь нас, ясное, весеннее, / когда к нам повзросление придет, / когда другое, взрослое везение / нас по другим дорогам поведет". Вот одна из главных мыслей картины.
С. Я.: - И куда привело их это "взрослое везение"? Сколько раз за последние 10 лет Евтушенко мимикрировал, уходил в политическую игру! А Вознесенский с его-то блестящим образованием, в том числе архитектурным, пишет чудовищное стихотворение о памятнике "Тысячелетие Руси" в Новгороде.
М. Х.: - Не может быть! Это же грандиозный памятник.
С. Я.: - Одна из святынь России! И о ней он пишет чуть ли не матерно: "отлил в металле слово Х". Я уверен, что с ребятами, о которых ты рассказал в "Заставе Ильича", подобных перемен не произошло. Они достойно выдержали испытание жизнью и временем. Вижу их сегодня среди своих сверстников. Марлен, а что ты еще считаешь для себя главным в жизни?
М. Х.: - Трудно выделить конкретно: вот это главное. Наверное, то, что я не могу жить, не ощущая своей страны. Это не только высокие слова. Почему в "Заставе Ильича" я дал развернутую сцену первомайской демонстрации? Мы все помним этот праздник единения, когда людей выводило на улицы общее чувство радости и гордости за страну. Еще мальчишкой я всегда с нетерпением ждал этого дня. Солнце пригревало, по радио пели "Утро красит нежным цветом..." У того времени было много ошибок, заблуждений, трагических и даже постыдных страниц. Но будь это время стопроцентно подлым, оно не родило бы столько шедевров во всех жанрах искусства. Не случайно мой герой в "Заставе Ильича" говорит: "Я отношусь серьезно и к песне "Интернационал", и к 37-му году". В новой копии фильма я ничего не вырезал. Видишь ли, я глубоко убежден: надо было говорить о Сталине, о его преступлениях, но не в тот момент. Я на себе испытал страшный шок от внезапного разоблачения культа личности. Во всех цивилизованных странах архивы открывают только через 50 лет. А у нас любят ломать сразу и до основания.
С. Я.: - Причем Хрущев, разоблачив Сталина, тут же ополчился на Церковь. Зачем? Его к этому не принуждали ни обстоятельства, ни окружение.
М. Х.: - Между прочим, Сталин, хотя при нем многие храмы были разрушены, в какой-то момент как бы одумался...
С. Я.: - Во время войны он понял, что без уважения к прошлому не удастся сплотить народ и трудно будет победить.
М. Х.: - Кстати, я с гордостью могу сказать, что до меня никто не показывал в кино встречу ветеранов Великой Отечественной. Они собирались сами, стихийно - 9 мая у нас тогда еще официально не праздновали. Когда мы снимали "Заставу Ильича", то я случайно заметил этих людей в скверике возле Большого театра. Не сразу даже понял, что там происходит. А потом настолько мне это запало в душу, что привел на такую встречу героев моего следующего фильма "Июльский дождь". Получилось убедительно. Михаил Ромм даже попросил несколько кадров для своей документальной картины "Обыкновенный фашизм".
С. Я.: - А мне запомнился один из таких дней в начале 70-х. Как-то 9 мая мы с актрисой Ларисой Лужиной гуляли по Москве: Парк культуры, бульвары, Большой театр. Покупали цветы, Лариса дарила их ветеранам. После главной роли в военном киноромане "На семи ветрах" ее уже всюду узнавали. С кем-то мы выпивали по рюмочке, пели фронтовые песни...
М. Х.: - Я до сих пор 9 мая, когда начинается минута молчания, встаю у телевизора и плачу. А мертвые солдаты, идущие по реальному городу в "Заставе Ильича", - это моя вечная тема. Я сам не воевал, хотя по возрасту должен был. У меня зрение было 5 с половиной, плюс астма.
С. Я.: - На войну не рвался?
М. Х.: - Не бегал от нее. Но и не рвался. Когда я, например, опаздывал на урок и бежал, у меня начинался приступ астмы. И я боялся, что, когда побегу в атаку, случится то же самое, и я задохнусь. Страх был, это честно. А в остальном - как все. Ходили по госпиталям с концертами, помогали фронту как могли. Ты видел мою картину "Был месяц май"?
С. Я.: - Конечно. Мы уже не в том возрасте, чтобы говорить комплименты, но я считаю, что этот твой военный фильм - на уровне прозы Евгения Носова. Где-то они перекликаются...
М. Х.: - Это по рассказу Григория Бакланова "Почем фунт лиха". Жаль, что наши критики картину как бы не заметили. А ведь она кровью облита...
С. Я.: - На "Заставе Ильича" тебе тоже нервы трепали. Переделок требовал лично Хрущев, и только после его снятия фильм вышел на экраны, сильно искалеченный и под названием "Мне двадцать лет". Но даже это не помешало ему получить награду Венецианского кинофестиваля. А первоначальный вид фильму удалось вернуть только в конце 80-х.
М. Х.: - Видишь ли, я предпочитаю подобную нервотрепку и спор с вождями - нынешней ситуации, когда я никому не нужен. Нет, меня не забыли. Каждый раз вежливо спрашивают о замыслах, "творческих планах". Удивляются, почему долго ничего не выпускаю. Но на деле мое кино никто не спешит финансировать. Я вообще очень долго был никому не нужен. А у меня в несколько раз больше замыслов, чем тех, которые уже осуществлены.
Сейчас снимаю картину о встречах Толстого и Чехова. Сначала мы с моим сыном Игорем написали пьесу, она поставлена в Липецком драмтеатре. Теперь я переношу эту историю на экран. Как известно, Толстой навестил заболевшего Чехова в Остроумовской клинике. А во второй половине фильма уже Чехов приходит к Толстому, когда тот в Гаспре был между жизнью и смертью. Нам удалось найти потрясающих актеров. Такое портретное сходство, что просто вздрагиваешь. Толстого играет Михаил Пахоменко из Калужского драмтеатра, Чехова - Владислав Ветров. Он не так давно влился в труппу "Современника", но уже успел создать потрясающий образ Ставрогина в "Бесах". В нашем фильме есть и трогательное, и смешное. В нескольких сценах появляется Горький. Чехов говорит ему о Толстом: "Ну, что вы, не обижайтесь на него. Ведь все мы для него - дети".
С. Я.: - Замечательно, Марлен, что ты взялся за эту тему, по нынешним временам для кино отнюдь не выигрышную. Желаю тебе удачи!