В Москве впервые исполнили оперу, ставшую гвоздем прошлого сезона в Мариинском театре
В том, что оперу Родиона Щедрина «Левша» труппа Мариинского театра впервые привезла в Москву именно на Пасхальный фестиваль, так и хочется усмотреть промысел высших сил. Ведь еще месяц назад Валерий Гергиев на вопрос о программах праздника не мог ответить ничего. Но по крайней мере начало смотра, состоявшееся на этой неделе, устроилось. И как же органично эта опера-сказ-житие, показанная в зале имени Чайковского в концертном варианте, подошла к самому духу нынешних пасхальных дней!
Обратись Щедрин к этому сюжету не сейчас, а, допустим, на заре своей карьеры, в пору «Конька-Горбунка», «Левша» у него наверняка вышел бы совершенно иным. Дело не только в разнице мировосприятий 25-летнего и 80-летнего сочинителя. В те годы у нас было принято трактовать повесть Николая Лескова как повод для сатирических насмешек над темным прошлым России. Вспомним хотя бы по-своему блистательные иллюстрации-карикатуры Кукрыниксов к этой книге. Но Щедрин XXI века, прошедший огромный жизненный и творческий путь, имеющий за плечами «Звоны», «Стихиру», а еще лесковских же «Запечатленного ангела» и «Очарованного странника» — композитор религиозный. Тем более что здесь он вновь обратился к сюжету обожаемого им Лескова, чье творчество без мотива спасительной веры представить невозможно.
Конечно, сатиричной пародийности довольно и здесь. Взять хоть помпезные, нагло-шумные солдафонские марши, постоянно прослаивающие действие — прямо с такого опера и начинается. Или передразниваемые композитором манерные придворные танцы. Или полные чрезмерного пафоса затяжные витиеватые распевы, в которые превращена музыкальная речь большинства персонажей — они здесь выведены не «сами по себе», а такие, какими их видит и слышит простак Левша. И сам он (тенор Андрей Попов) выражается этими же цветисто орнаментированными периодами простолюдина, попавшего в «обчество».
Но есть и грандиозные пространства совершенно других музыкальных состояний. Их воплощение — песня «Реченька Тулица» в исполнении дуэта певиц на галерее, замечательный образец щедринской переработки народной мелодики, который превращает ее из простого жанрового штриха в обобщенный образ самой России, как бы призрачно-печальный сон о ней. Эту находку композитор сделал еще в «Мертвых душах» с их «пейзажным» лейтмотивом «Не белы снеги», но в «Левше» эта бесплотная, словно замороженная холодом и инеем лирика песенных отступлений получила огромное развитие. И здесь этих песен — не одна, а множество. Словно клейм вокруг иконы святого.
Или наоборот, совокупность песен можно трактовать как центральный образ Левши, а сюжетные эпизоды — как клейма, свободно, без жесткой временной логики переносящие нас из царства Николая в царство Александра (причем пафосно поет обоих царей один и тот же баритон Владимир Мороз), оттуда — во дворец британской принцессы Шарлотты (восхитительно-изломанная Мария Максакова)...
Литературное мастерство такой сюрреалистической компоновки либретто (Щедрин делал его сам, никому не передоверив работу с любимым словесным материалом) соперничает с композиторским, где достигнуты совсем уж космические высоты оркестровой полифонии и красочности, увлеченно переданные Гергиевым. Особенно завораживают эпизоды всевозможных звонов — от колокольных до кузнечных, где Щедрину мог бы позавидовать и Вагнер, понаторевший в музыкальном описании подземных кузен гномов. Звоны Щедрина переливаются куда большим разнообразием оттенков — тут использованы и клавесин, и челеста, и колокольчики, и, кажется, даже цимбалы.
А в один из моментов рецензенту почудилось, что на месте труб явились темные деревянные раструбы владимирских рожков. Возможно, это те звуки родины, которые грезятся Левше повсюду, даже на британской чужбине?
Но больше всего заворожили не громкие, а наоборот, предельно тихие сцены. Особенно — пение самой Блохи: этакие колоратуры гофмано-оффенбаховской куклы Олимпии, только переведенные в оттенок пианиссимо. Что самое удивительное, и в чем отличие от бездушной Олимпии: в этих колоратурах постепенно проявляется все больше настоящего, хотя очень робкого тепла. Словно Блоха, в которую вложил столько души Левша, сама под конец стала отдавать ему эту негромкую, но подлинную душевность. И, похоже, эта кроха (которую изумительно поет и изображает очаровательная Кристина Алиева) — единственное создание на свете, кто любит Левшу и кто поет ему, брошенному всеми и умирающему в Обуховской больнице, последнюю колыбельную.
В оркестре этому пению отвечают гобои с темой из финала «Страстей по Матфею» Баха. Которая здесь не чуждое включение, а удивительно сливающийся с русским фоном мелодический мазок. Как тут не вспомнить, что «русскость» — вообще свойство некоторых баховских мелодий, неведомо как на них снизошедшее. Может быть, оттого, что и Баху присуще это протяжное, вольное течение напевов, в котором отразилось устремление души к Богу?
И уж точно эта цитата не случайна у Щедрина, многократно признававшегося, что Бах — его любимейший композитор. Темой лейпцигского кантора — самого всемирного и самого религиозного композитора на свете — и напутствует он в последний полет душу русского святого Левши.