Когда они познакомились в Милане, г-же Дембовской было двадцать восемь, она растила двух сыновей и уже развелась с мужем, который, устав от горячей во всех смыслах слова Италии, укатил на родину, в свою благочестиво-холодную Польшу. Ей было двадцать восемь, но бывший офицер наполеоновской армии Анри Бейль, подобно своему герою Жюльену Сорелю, впервые увидевшему г-жу де Реналь, "готов был поклясться, что ей никак не больше двадцати лет". В "Красном и черном" словам этим предшествуют другие, сполна объясняющие означенный феномен: "Таково действие истинного обаяния, когда оно является природным даром, а в особенности, когда существо, обладающее этим даром, не подозревает о нем".
Метильда, утверждает Стендаль в автобиографической "Жизни Анри Брюлара", "превосходила других благородными испанскими чувствами".
Стендаль изобретает даже словечко "испанизм" и без малейших колебаний обнаруживает в самом себе это замечательное качество. Вот только беда: с женщинами, "которых слишком любил", он был, по собственному его признанию, "молчаливым, неподвижным, глупым, неприветливым и иногда даже оскорбительным вследствие глубокой привязанности к ним и стушевания своего "я"... Мое самолюбие, - продолжает Анри Бейль, - моя выгода, мое "я" исчезали в присутствии любимого лица: я весь превращался в него".
Письма его к Метильде Дембовской - а их сохранилось с полдюжины - подтверждают это. "Верно, я кажусь вам смешным, - пишет он ей в мае 1819 года, - моя робость и молчаливость наскучили вам, а мой приход для вас - настоящее бедствие. Я ненавижу себя. Не будь я последним из людей, я должен был бы вчера, перед вашим отъездом, добиться решительного объяснения; тогда бы я ясно видел, на что мне надеяться".
Итак, объяснения - решительного объяснения - в тот раз не произошло, хотя он проторчал у нее до полуночи, а когда синьора молвила: "Ах, как хорошо, что уже полночь!" - он, болезненно-чувствительный к каждому слову ("У меня слишком нежная кожа, как у женщины", - читаем в "Жизни Анри Брюлара"), воспринял эту безобидную фразу как намек. "Не должен ли я был понять, что вы рады избавиться от моей назойливости, и дать себе слово никогда больше не видеться с вами?"
Он себе такого слова дать, разумеется, не в состоянии, он весь - воплощение страсти, она же отвечает если не равнодушием - о нет, не равнодушием: этот круглолицый француз любопытен ей, - то уж, верно, не взаимностью. Другому отдано сердце г-жи Дембовской, Бейлю известно даже его имя: Никколо, хотя свои романы и поэмы он подписывает именем Уго. Уго Фосколо... В Италии этого бунтаря (а с некоторых пор - и изгнанника) знают все.
Знал его и Стендаль. Знал и понимал, сколь жалка его собственная роль... "Как мучительно умному человеку сознавать, что он играет эту жалкую роль, и все же быть не в силах встать и уйти!" - читаем в "Пармской обители"...
Остается одно: бежать. Бежать, бежать, бежать... "Я поклялся отправиться куда-нибудь в морское путешествие", - извещает он г-жу Дембовскую, но клятва эта, как и тысячи других, остается невыполненной. "Когда путешествие изолирует человека, - утверждает Стендаль в трактате "О любви", - оно не является лекарством".
Глава так и называется: "Лекарство от любви", а на полях ее автор сделал примечание: "Я плакал почти ежедневно". И тут же, в скобках - загадочное: "Драгоценные слова, произнесенные 10 июня".
Что за "загадочные слова" были произнесены вечером 10 июня 1819 года, неизвестно, но сохранилось письмо Стендаля, написанное на следующий день: он умоляет простить его "за бестактность и неделикатность". Однако проходит время, и Анри Бейль, переодетый, в зеленых очках, отправляется на пароходе в городок Вольтерра, где г-жа Дембовская с сыновьями проводит лето. Зачем этот камуфляж? А затем, что она запретила ему являться перед ней чаще, нежели два раза в месяц.
Легко сказать: запретила! Разве в состоянии он со своим темпераментом целых четырнадцать дней не видеть "божественной Метильды"!
"Я приехал 3-го, и первый человек, кого я увидел в Вольтерре, были вы, сударыня; был час пополудни; вы, наверное, вышли из коллежа и направлялись обедать; вы меня не узнали".
А вот Клелия Конти в "Пармской обители", где Стендаль много лет спустя описал эпизод с переодеванием, - юная Клелия Конти, "несмотря на крестьянское платье... сразу узнала Фабрицио".
То же самое, впрочем, произошло и с Метильдой, но несколько позже.
"Вечером, в четверть девятого, когда стало совсем темно, я снял очки, чтобы не показаться чудаком Шнейдеру. В тот момент, когда я снимал их, прошли вы, и мой план, так удачно осуществлявшийся до тех пор, провалился".
В чем состоял этот фантастический план? Чего, собственно, добивался бывший наполеоновский офицер? О, совсем немногого. Просто подышать тем же, что она, воздухом, а также, пишет он ей в огромном покаянном письме на следующий день после бегства из Вольтерры, увидеть "стены этого счастливого города, в котором находитесь вы".
Но это после бегства из Вольтерры. Тогда же, сразу после провала карнавальной затеи, он откладывает в сторону зеленые очки и строчит одну за другой две записки, весьма сдержанные, почти официальные (на случай, если попадут в чужие руки), где смиренно испрашивает разрешения нанести визит вежливости. "Может быть, она захочет сказать мне что-нибудь о своих детях, о своем путешествии, о множестве вещей, не имеющих отношения к моей любви".
Сам-то он, понятно, жаждал говорить лишь о своем чувстве - только о нем и ни о чем кроме, но поскольку "вы потребовали клятвенного обещания не говорить ни о чем, относящемся к моей любви", то он готов довольствоваться беседой о чем угодно - да, о чем угодно! - однако ему было отказано даже в этом.
Для него такой поворот событий не явился неожиданностью.
"Не думайте, сударыня, что я сразу решил приехать в Вольтерру. Право, с вами я не так смел; каждый раз, как, исполненный нежности, я лечу к вам, я уверен, что ваша обидная суровость вернет меня с небес на землю".
Так оно и вышло, но он, возвращенный на землю, уже без зеленых очков, продолжал упорно выслеживать ее, хотя и уверял после в том самом покаянном письме, что все их встречи в городе были, мол, чистой случайностью. "Заметьте, сударыня, я и понятия не имел, что этот Луг - обычное место ваших прогулок. Кто мог сказать мне об этом?"
Надо отдать ему должное: на Лугу он повел себя в высшей степени по-джентльменски - не бросил на нее ни одного нескромного взгляда. Иное дело - коллеж, куда он вошел следом за ней. "Я очутился против вас и видел вас совершенно ясно; словом, наслаждался тем счастьем, мыслью о котором я жил уже две недели и на которое не смел даже надеяться... Я могу сказать, что то было одно из самых счастливых мгновений в моей жизни".
Г-жа Дембовская нечасто дарила ему такие мгновения, но дарила, вот только дары ее были - как бы это выразиться поделикатнее? - не совсем полными.
Он привык к этому. В уже упомянутой "Жизни Анри Брюлара" Стендаль признается: "Я безумно любил мадемуазель Кюбли, фрейлейн фон Грисгейм, г-жу Дифорц, Метильду и не обладал ни одною из них".
Это не было ни случайностью, ни досадным недоразумением. "Истинно любящие люди, - с горечью обобщает он в дневнике, - не обладают дамами своего сердца. Такова история вчерашнего и сегодняшнего дня..." Словом, пока его герои одерживали победы, их создатель терпел поражения. "Я всегда умел обольщать только тех женщин, которые мне совсем не нравились, - делится он с г-жой Дембовской. - Едва лишь я полюблю, как становлюсь робким, и вы можете судить об этом по растерянности, которую я проявляю всякий раз, когда нахожусь подле вас".
Не только подле... Не только. Уже расставшись с Метильдой - расставшись навсегда, хотя одному Богу известно, чего ему это стоило, - Бейль уступает однажды своим парижским друзьям, которые, "найдя, что я очень печален, устроили веселую пирушку с девицами". Анри досталась некая Александрина. "Она была восхитительна, ничего подобного по красоте я, пожалуй, еще не видал".
Удалившись в соседнюю комнату, Александрина ждала его уже в кровати, но, пишет Стендаль, "меня постигла неудача. Полное фиаско..."
Через четверть часа это стало достоянием всей честной компании. "Хохот не умолкал десять минут. Пуатевен катался по полу. Чрезвычайное изумление Александрины было уморительно; бедняжка в первый раз оказалась в таком положении. Я же был удивлен, только и всего. Не знаю почему, мысль о Метильде овладела мною в ту минуту, как я вошел в комнату с прекрасным украшением в виде Александрины".
Подобное меж тем приключилось с ним не впервые. Еще раньше, в Милане, "по той же глупости, какая случилась у меня с Александриной, я отказался однажды стать любовником..." И Стендаль называет имя "очаровательной, несравненной" графини Кассера - "самой милой, - признает он, - из всех мне известных". Отказался "все для того же: чтобы стать достойным, в глазах Бога, чтобы Метильда полюбила меня".
Метильда не полюбила. Не полюбила и, понял он, уже не полюбит, ибо любила другого. Наверное, это был самый большой ее недостаток, но, как признался он однажды, "я... обожаю ваши недостатки".
Что же касается любви к другому, то в своем последнем письме к г-же Метильде Дембовской г-н Анри Бейль (он же Стендаль) писал следующее:
"Прощайте, сударыня, будьте счастливы; мне кажется, что для вас это возможно только тогда, когда вы любите. Будьте же счастливы, даже любя другого, а не меня".
Эти слова легли на бумагу уже за пределами Италии, в Гренобле, где он когда-то появился на свет, но зародились, несомненно, в те минуты, когда он выезжал из Милана.
О Милан!
"Этот город, пребывание в котором мне казалось равносильным смерти, я покидал с чувством, словно отняли у меня душу; мне казалось, что я оставляю там жизнь - и только ли жизнь? Что была жизнь в сравнении с нею (с Метильдой)? С каждым шагом, удалявшим меня от нее, я готов был испустить дух".
...На его надгробии в Париже написано, согласно воле покойного: "Анри Бейль, миланец".