Тем более что в самой России судьба фильма складывается пока непросто и неясно. Задуманная как 30-минутная короткометражка, лента как-то постепенно, незаметно - не в последнюю очередь благодаря финансовым вливаниям все того же Роттердамского фестиваля - выросла до протяженного двухчасового монстра. Поэтому вместо нескольких месяцев работа над фильмом шла четыре года, затем "4" практически залег на полку: чиновники из Министерства культуры, оглушенные радикальным взглядом дебютанта на российскую действительность, потребовали сокращений особо рискованных сцен. Но юный режиссер Илья Хржановский проявил непоколебимую стойкость: брутальный мат и малоаппетитную "обнаженку" вырезать наотрез отказался, чем, надо думать, заслужил особую благосклонность зарубежных фестивальщиков, рвущих фильм друг у друга. В сентябре "4" участвовал в одной из программ респектабельного Венецианского кинофестиваля, теперь вот - громкий успех в менее разборчивом Роттердаме, куда ленты, уже "засвеченные" на других мировых киносмотрах, обычно не берут, а тут вдруг сделали послабление...
Фильм, скажу честно и сразу, производит сильное впечатление. Что бы там ни говорили противники ленты (а их будет немало), Илья Хржановский создал на редкость цельное, мощное произведение. Которое, правда, от этого не становится менее спорным. У редких пока зрителей (в Доме кино состоялся первый официальный показ фильма, а до этого было только несколько сеансов для узкого круга специалистов) он вызывает крайне полярные оценки и чувства - от яростного восторга ("наконец мы увидели правду про нашу жизнь") до нескрываемой брезгливости ("осталось только процесс дефекации показать на экране"). Пришлось мне услышать и более радикальные призывы: запретить показ "русофобского фильма" на территории России.
Лично меня порадовало уверенное мастерство режиссера, который, несмотря на молодой возраст (похоже, ему нет 30), умеет в кино уже многое. Он в равной мере владеет и абсурдистко-ироничной стилистикой в духе Киры Муратовой, и въедливой документальной манерой съемок в стиле раннего Алексея Германа, и особым умением сгущать быт до символа, чем известен, к примеру, Вадим Абдрашитов, и "прикольной", "ернической" интонацией, свойственной его раскованному поколению. И все эти разные стили Хржановский круто и лихо перемешивает, сталкивает в картине, демонстрируя поистине виртуозное владение профессией, ее не всем и не сразу дающимися секретами.
Но режиссура - простите за банальность - это ведь не только как сказать, но и что сказать. И здесь у меня (думаю, не у одного меня) возникает немало вопросов к молодому постановщику и маститому автору сценария, скандально известному писателю Владимиру Сорокину. И главный из них касается того, какой они увидели и представили на экране нашу нынешнюю жизнь и - шире - нынешнюю страну. Ведь, несмотря на вроде бы камерный сюжет, ограниченный, по сути, пределами одной деревни, лента Хржановского и Сорокина - это, конечно, программное высказывание о России, которая выглядит на экране, мягко говоря, чрезвычайно неприглядно.
Город, представленный в прологе, в начальных кадрах фильма смотрится холодным, пустынно-безлюдным (как после нейтронной бомбы) и враждебным ко всему сущему. Здесь без устали дымят в пустое небо трубы, тупым клином ходят по улицам снегоуборочные машины, бурильные автоматы с диким скрежетом взламывают асфальт, по дворам и цехам мясокомбината бегают стаи одичалых собак. И только в "явочных квартирах" грудастых путан и в скудно освещенных ночных барах теплятся остатки призрачной жизни.
В одном из питейных заведений трое запоздалых посетителей, в том числе и одна из богато одаренных природой "ночных бабочек", балующих себя текилой и прочими экзотическими напитками, рассказывают выдуманные, но с неким далеко идущим намеком истории. Коротко стриженый посетитель - похоже, видавший виды уголовник, который выдает себя за ученого-биолога, с деланным безразличием рассказывает о некой генетической программе по выращиванию клонов. Она якобы разрабатывается в стране на протяжении уже многих десятилетий. Результатом ее стало появление целых поселений, где компактно живут эти самые "дубликаты".
Далее следует изящный монтажный переброс. Героиня, та самая "ночная бабочка", долго едет на поезде мимо унылых бараков, бесконечных заборов с колючей проволокой - и мы оказываемся в деревне. Она выглядит еще ужаснее города. Здесь месят непролазную грязь, напропалую пьют мутную самогонку, таскают друг дружку за волосы, рыгают, блюют, матерятся и снова пьют. На жизнь себе здесь зарабатывают весьма оригинальным способом: делают на продажу кукол, причем лица им лепят из разжеванного беззубыми старухами хлеба. Этот "производственный процесс" показан в фильме достаточно подробно, вызывая у зрителей с повышенной моторикой позывы того самого рвотного рефлекса, который так любезно демонстрируется на экране.
Центральным эпизодом фильма стала огромная, намерено растянутая и "доведенная" до символа сцена, когда старухи забивают свинью, а потом устраивают "пир" - алчно поедают сальные куски проваленными ртами, роются жирными пальцами во внутренностях поросенка, пьют горькую, матерятся, а затем, повинуясь неясному инстинкту, обнажают груди, хвастаясь перед товарками увядшими прелестями, поливают сморщенные перси красным вином...
Смотреть эти эпизоды, снятые документальной камерой с участием реальных деревенских старух, без оторопи, а то и отвращения трудно. Тем не менее режиссер не отводит отважного взора от этих и других схожих сцен. Он словно говорит нам: вот она, горькая правда жизни - в отличие от всех этих сказок о загадочной русской душе, пресловутой русской духовности. Режиссеру, как я понимаю, в эти минуты кажется, что он смело изобличает несовершенство нашей жизни, развенчивает лживые мифы, но мне лично думается, что он стал заложником и жертвой того предвзятого взгляда на Россию, который нынче сложился на Западе и которому режиссер - вольно или невольно -пытается "соответствовать". И ему это, как мы видим по удачной фестивальной судьбе фильма, вполне удается.
Дело, конечно, не в том, что у нас нет матерых путан и матерящихся старух, пьяных деревень и городов с отравленной экологией, колоний за колючей проволокой и хладокомбинатов с ужасающей антисанитарией... Все это, к сожалению, есть, но дело в невиданной доселе концентрации этих "мерзостей жизни" на квадратный сантиметр кинопленки, в том, с какой интонацией об этих и других проблемах нашего общего бытования говорится в фильме. Одно дело - показывать подобное с болью, с сердечной мукой, с нравственным содроганием, и совсем другое дело - с холодным безучастием, а то и с глумливой ухмылкой выносить приговор "стране клонов", как получается по внутренней логике фильма. Не зря ведь один русский мудрец, который, слава Богу, жил до изобретения синематографа и потому не знал, что угадал родиться в обществе вырожденцев и мутантов, не уставал повторять: жестокая правда без любви есть ложь. А любви, нежности, сострадания, сочувствия к своим героям и к судьбе своей многострадальной страны в ярком, стильном фильме Ильи Хржановского я, к сожалению, не почувствовал.
Я был бы рад, если бы это оказалась моя личная вина.