Прозаик Сергей Шаргунов - о книгах с привкусом правды
Полки большинства наших книжных магазинов забиты до отказа, но в этом море наименований совсем немного подлинных писательских имен. Кто они и почему их так мало? Мы обратились с этими вопросами к человеку, успешно совмещающему собственно литературное творчество с журналистикой, лауреату независимой премии «Дебют», премий правительства Москвы и итальянской «Радуги», прозаику и главному редактору популярного портала «Свободная пресса» Сергею Шаргунову.
— Закончился 2012 год — какие книги стали для вас его лицом?
— В первую очередь «Немцы» Александра Терехова. И хотя я в большей степени поклонник «Каменного моста» — такой гулкой книги, написанной с большой деликатностью по отношению к истории и человеческим судьбам, — я очень рад, что «Немцы» были удостоены премии «Национальный бестселлер». Любопытной мне показалась книга отца Тихона Шевкунова «Несвятые святые». Жаль, что не всеми замечена книга Германа Садулаева «Прыжок волка» о Чечне
— Снова дойдет очередь до маленького человека?
— Почему маленького? Обыкновенного — и не обязательно забитого и оплеванного — просто живущего свой жизнью. Слишком долго главным героем литературы было альтер эго автора.
— Чем обусловлен такой поворот? Читатель устал от похождений сверхгероев разной степени подлинности?
— И от этого тоже. Но особенно от телевизионных гангстеров. Слишком многие видят в «героях», добывших баснословные богатства очевидно криминальным путем, пример для подражания.
— Дающий основание думать, что и они не тварь дрожащая, а право имеют?
— Разумеется. Идет дегероизация сознания: найди теплое место — у газовой ли трубы, бюджетной ли кормушки или под крылышком у «папика» — и все у тебя будет в полном порядке. Это не что иное, как подавление личности: настоящая свобода человека определяется его самобытностью — а ему предлагается мнимая свобода, которая на самом деле рабство. Плюс атмосфера тотальнейшего равнодушия и колоссального недоверия. Потому и возникла среди писателей эта линия народничества. Писатель формируется в сопротивлении обстоятельствам. Совсем не обязательно превращаться в отъявленного бунтаря. Сопротивление может быть внутренним. Так что не так все плохо с нынешней литературой.
— Изучая шорт-листы некоторых литпремий, начинаешь в этом сомневаться.
— Премии принято критиковать. Однако книги, попадающие в финал, выстраивают некоторое представление о современном литературном процессе. Кто сказал, что он должен идти гладко? Мы давно далеко не самая читающая, но по-прежнему самая пишущая страна. В интернете вращается огромное количество текстов. Жизнь нашей блогосферы абсолютно не сопоставима с существованием западной: здесь идет война смыслов, обсуждение вечных вопросов. Литературоцентричность в нашей стране сохраняется при очевидной деградации культуры — понижаются школьные стандарты, сокращаются часы для русского языка и литературы, отменено выпускное сочинение, а теперь дошло до того, что вынашиваются планы закрытия филологических вузов. Не нужны образованные люди! Они задают неудобные вопросы, и управлять ими гораздо сложнее.
— Как думаете, сколько у нас в стране читателей?
— Процентов 30 населения. Из них 20 читают развлекательную литературу, чтобы хоть ненадолго убежать от жизни, и это нормально — она у нас непростая. Мне кажется, читатель становится более зрелым. Это видно по рейтингам продаж: дамские романы и детективы сдвигаются на полках, давая место серьезной прозе. Есть интерес к биографиям, в том числе писателей, как попытка переосмыслить прошлое. То, что пишут для ЖЗЛ Варламов, Басинский, Данилкин, Быков, читать всегда интересно.
— А вас такие штудии не манят?
— Еще как! Недавно написал большое предисловие к шеститомнику Катаева. Для ЖЗЛ собираю материал о Фадееве. В первом томе «Литературной матрицы», своего рода учебника, где известные российские литераторы пишут о произведениях, входящих в школьную и вузовскую программу, я писал о Грибоедове, во втором — о Серафимовиче, совершенно забытом, но, на мой взгляд, очень интересном и не казарменно-социалистическом писателе.
— Может ли сегодня писатель быть властителем дум?
— Русская литература всегда была литературой больших смыслов. В России сейчас нет заступников. Человеку не к кому идти. А писатель хотя бы словами может заступиться за людей.
— Перед кем?
— Да хоть перед будущими поколениями. Перед вечностью. Перед Всевышним. Ведь это же загадка — что такое литература. Такой бумажный самолетик на небеса. Но, может, и перед обществом тоже: хорошую книгу прочтет и нищий, и олигарх. Прочтет и призадумается. Я верю в силу художественного слова.
— Агата Кристи, зарабатывая писательством на жизнь, не собиралась быть властительницей умов. Меня смущает пафос постулата: или ты пишешь для вечности, или не имеешь права называться писателем.
— Здесь мы с вами совершенно совпадаем: «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Нет ничего страшнее ложного пафоса. Искушение сфальшивить в случае писателя действительно велико. Но фальшь обязательно чувствуется, хоть и не всегда сразу: автор виден в текстах.
— Текст говорит об авторе больше, чем автор хотел бы сказать своим текстом?
— Конечно! Некоторые пишут в терапевтических целях, и это тоже неплохо. Может, Агата Кристи чувствовала в себе тягу к разрушению и пыталась изжить ее, сочиняя криминальные истории.
— Знаете, пусть графоманов будет больше, если от этого станет меньше маньяков, врывающихся в офисы и школы с автоматами наперевес.
— Согласен. Но преимущество большой литературы в том, что она обладает бронебойным воздействием на душу.
— А надежду она дарить должна?
— По большому счету никому она ничего не должна. Литература живет по своим правилам, давая какое-то странное предчувствие бессмертия. Может быть, ошибочное: «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». В ней все нелинейно, но если она дает силы, то, значит, и надежду.