На Измайловском рынке ночью под прилавком, закрытые на ключ, в тесноте и в обиде сидели куклы.
На Измайловском рынке ночью под прилавком, закрытые на ключ, в тесноте и в обиде сидели куклы. Сверху на них что-то капало, может быть, дождь или еще того хуже. Новые, старые, любимые, брошенные, красивые и некрасивые - сидели разные. Продавец обращался с ними хорошо и расчетливо. Протирал, расхваливал покупателям.
Одноглазый медвежонок ждал смерти. Он проспал в одной постели с Антоном, который превратился в юношу, восемнадцать лет, рядом, на одной подушке, а теперь продавался за копейки. Цена на медвежонка падала изо дня в день, и всем было ясно, что скоро для него нигде не найдется места, разве что на помойке. Его теснили со всех сторон совсем новые и совсем старые куклы, современницы октябрьской и сексуальной революций, его теснил негритянский пупс, созданный в эпоху хрущевской оттепели в честь фестиваля молодежи и студентов 1957 года, с круглыми безумными глазами, его презирала сталинская пионерка с полинявшим галстуком и выпученным животом. Он не был эмблемой олимпиады, он вообще был никем.
Просто он был наполнен любовью, он изнывал от любви, он знал все тайны Антона, он прочитал с ним много книжек, детских, а потом и не детских, он был свидетелем его первых поллюций. Он был хил, образован, тих. Он не был расистом, не фыркал, как соседи, на бакинскую куклу, которая сидела на верблюде и стоила много денег, была дороже других, потому что была выставочной, авторской, с золоченым плащом, случайно оказавшейся на рынке.
- Конечно, мы идолы, - думал медвежонок, - ненормальные существа, значение которых никто не знает.
Он много лет смотрел телевизор и знал, что кукол можно использовать. Их можно использовать в кукольном театре, смешить и учить народ. Их можно использовать для политики и для рекламы. Но он знал точно, что куклы созданы для любви.
- Хотя почему для любви? - думал одноглазый. - Зачем любить мертвую куклу, бессмысленный целлулоид, когда есть папы и мамы? Зачем меня брать в постель?
- Дуры, - думал медвежонок о новых куклах. - Вы похожи на невест, которых выдадут замуж непонятно за кого. Но вы будете любить любого, который вас купит, и в этом смысле вы станете сильнее его.
Вот говорят, размышлял медвежонок, что куклы - мистические тела, что есть среди них такие, которые могут приносить зло.
И в самом деле.
Он помнил, как в их семью принесли какую-то африканскую куколку, и она была длинная, худенькая, пронизанная булавками, в шарфике, с остановившимися глазами, и с тех пор, как ее принесли, все в доме стало рушиться, сломалась сначала газовая колонка, никто не заметил, что это из-за нее, а он, медвежонок, заметил.
Она ничего плохого не делала, только сидела и на все смотрела, и в доме стали болеть, а бабушка Антона сразу умерла.
Медвежонок сидел на подушке и смотрел на злую куклу, и ему очень хотелось ее попросить не делать все эти гадости, но он не знал, на каком языке с ней говорить, а потом у него выпал глаз, и он, оставшись одноглазым, подумал, что это тоже из-за куклы.
Как будто спохватившись, когда уже умерли отец и мать, Антон выбросил куклу на помойку, но медвежонок знал, что на помойку зло не выкидывают, он знал, что это кончится плохо.
- Кто же снабжает нас вот этот всей силой? - думал мучительно медвежонок. - Откуда в наших тряпках заводится любовь?
Куклы обычно не задают себе этот вопрос, они не способны к саморефлексии, но кто-то должен спросить, почему, откуда все это берется, почему мы в себе носим зачатки богов, ведь мы же тоже по-своему боги.
Хотя бы очага.
- А если так, - думал медвежонок, - если нам дано видеть то, что люди не видят, ну, например, я видел домового, как он таскал носки, и даже больше, я видел душу умершей бабушки, а люди это не видят. Странные люди.
Если я это все вижу и у меня возник дар самосознания, значит, мне надо открыть рот и сказать завтра продавцу, что я куда более важная птица, чем эта пионерка с полинявшими трусами и эта бакинская принцесса на верблюде, и я буду бесценен, весь рынок сбежится, весь город сойдет с ума.
- Ха! - по-самурайски выкрикнул медвежонок.
Все оглянулись. Молча. Забарабанил дождь.
Но если я это скажу, то нарушу законы движения, и я не остановил моего Антона, когда он шел кататься на мотоцикле, я все заранее знал, лежа на подушке, и я ничего не сказал, и я заранее знал, что будет со мной: я окажусь здесь между пупсом и пионеркой, отданный за дешевые деньги и купленный из жалости, а та африканская куколка - совсем не хрущевский пупс - она однажды мне подмигнула.
И я ей тоже подмигнул.
Тем, выпавшим, глазом.
А завтра мы, может быть, встретимся с ней на помойке.