Официально должность цензора сегодня, пожалуй, существует только за решеткой. Осужденные, пораженные в правах, лишены тайны переписки. Впрочем, надо уточнить: Карякин числится инспектором по проверке и доставке корреспонденции. Обходит отряды и собирает письма заключенных в незапечатанных конвертах, читает и относит на почту. Там забирает весточки с воли, опять же просматривает и потом уже раздает адресатам. Строго говоря, он не совсем цензор - зачеркивать, вымарывать строчки не может. Так же, как и вписывать отсебятину и даже проставлять запятые. А вот сделать так, чтобы письмо не ушло за пределы колонии и попало к оперативным работникам или другим должностным лицам, может. Но только в том случае, если отправитель нарушит установленные правила.
До перестройки, по мнению Эдуарда Сергеевича, были они абсурдными. Запрещалось сообщать географическое положение колонии, количество заключенных, виды выполняемых ими работ... Будто на свидании все это обсудить с близкими зэки не могли. Нынче основная задача инспектора - отследить информацию о преступлениях как совершенных, так и планируемых. А еще Карякин борется за чистоту русского языка. Нецензурщина в переписке запрещена. Так что зэки наши письменно не матерятся! Какому-нибудь писателю, охочему до ненормативной лексики, - пожалуйста, а зэку нельзя. Изощряются в ругани тут по-своему. Окрестить сокамерников, к примеру, "овечьим стадом" разрешается: это не оскорбление, а сленг.
В свое время Эдуарда Сергеевича учили "по фене ботать" на особых курсах. Хотя не очень он в этом и нуждался. Всю жизнь в органах проработал. Сначала в полузасекреченном подразделении, потом в обычном райотделе милиции. Но наиболее примечательна в его профессиональной биографии руководящая должность в ЛТП союзного значения. Со всей страны свозили в Омск алкоголичек для принудительного двухлетнего лечения. Рядом с женским заведением стояло аналогичное мужское. И главной головной болью было не допустить между пациентами свиданий - не столько страстных, сколько корыстных. Ведь забеременевших дамочек приходилось тут же отпускать домой.
В общем, насмотрелся Эдуард Сергеевич всякого, ничем не удивишь. Разве что наглостью.
-Осужденные знают, что ни одно письмо мимо меня пройти не может, - говорит он. - И тем не менее частенько просят в посланиях к родственникам то наркотиков подбросить, то водки принести. Рассчитывают на мою невнимательность? Зря.
За бдительность цензора однажды даже премировали. Случай неординарный. Зэк писал друзьям в таком духе: "Надоело мне все, сижу и думаю только, как на рыбалку ходил. Помните мой дом? Напротив магазин, сбоку дерево. Шел я так, потом вот так, в руках нес кошку, в кармане ложку... " Эдуард Сергеевич очень удивился: чего это писаку на рыбалке заклинило. И обрисованная картина до боли знакома. Ба, это же колония! А кошка - крюк на веревке! В маршруте рыбака Карякин расшифровал план побега. Затем сопоставил несколько строк из разных мест письма и получил фразу: ждите меня тогда-то и там-то. Несостоявшийся беглец получил 15 суток ШИЗО, несмотря на заверения в том, что пошутил, хотел цензора проверить.
Ох уж эта эпистолярная любовь! Летят конвертики со всей страны, зацелованные и надушенные, с цветочками и платочками внутри. И не задумываются барышни, что послания их прежде всего попадают на стол к строгому инспектору по проверке корреспонденции. Он эти письма давно уже на две категории разделил: от "отвязных" девчонок и от наивных спасительниц. С первыми - и смех и грех. Стоит только телевизионщикам нагрянуть в зону и крупных планов наснимать, обязательно вскоре летят письма: "Передайте привет тому парню, что с гитарой в руках сидел и в кадр глядел... " И т.д. и т.п. В Морозовку порой малолетние невесты стайками ездят, умоляют с "телезвездами" познакомить. Горят желанием познакомиться и юноши, томящиеся в неволе.
Самой распространенной фразой в письмах зэков оказывается следующая: "Пускай твоя мымра мне кого-нибудь найдет". В переводе на нормальный язык это означает: "Друг, попроси свою любимую девушку отыскать мне подружку". И начинается переписка, где первым делом жених сообщает, что на нары он, безвинный, попал по роковой случайности. Улыбается Эдуард Сергеевич, иронизирует, философствует - о лжи во спасение. Если в сказку поверят искренне хотя бы двое, она ведь может и реальностью стать. Создаются, случается, и за решеткой крепкие семьи. Редко, правда. А чаще приходится цензору одно и то же письмо от одного и того же человека по два-три, а то и больше раз читать. Меняются лишь адресаты: Ани, Тани, Нади...
Сложнее со спасительницами заблудших душ. Как быть, если обращается к начальнику колонии мать и слезно умоляет запретить осужденному преступнику с ее наивной, интеллигентной и образованной девочкой переписываться? Вызвать человека и, глядя ему в глаза, сказать, что рылом не вышел? А по закону даже число писем ограничить нельзя. Это раньше лимиты были - три весточки в месяц. Сейчас в шестой колонии есть рекордсмен, в день по три письма отправляющий. Правда, его терзает не любовная лихорадка, а тоска по сыну и друзьям. Размышляет он в строчках о жизни. Эдуард Сергеевич признается: даже интересно читать бывает. А так все больше пустота. Особенно в письмах молодежи. Грустно и досадно читать, как многие залихватски расписывают, что зона - всего лишь "вторая армия". Подъем, отбой, работа, казенная еда... Дело обычное. Послания некоторых и вовсе можно пересказать в трех-четырех словах: "Сижу. Жду. Пришлите сала".
С пожилыми другая беда. По подсчетам Карякина, именно они составляют те 5 процентов осужденных, которые от переписки вообще отказываются. Дескать, я никому не нужен и мне никто не нужен. Впрочем, как говорит Эдуард Сергеевич, в последние годы появилась новая разновидность молчунов. Они бы и хотели писать, да не умеют. В этом году выявили в "шестерке" 17 неграмотных человек. Создали для них первый класс школы. Через годик-другой (время есть), глядишь, и за конверты возьмутся. И прибавят работы Эдуарду Сергеевичу. Впрочем, он ее не боится. И как ни странно, жизненного оптимизма не теряет. Считает, что конченых людей нет, по крайней мере среди тех, чьи письма ему читать приходится. Потому что, если пишет человек и если кто-то где-то ждет от него письма, - надежда на лучшее остается...