.jpg)
Писатель рассказал «Труду» о восходящей актуальности Федора Михайловича Достоевского
На главной сцене Московской международной книжной ярмарки историк, исследователь русской литературы, поэт и телеведущий Игорь Волгин представил свою новую книгу «Круговая порука. Жизнь и смерть Достоевского. Из пяти книг», вышедшую в издательстве «Культура». О восходящей актуальности классика и феномене популярности интеллектуального ток-шоу «Игра в бисер» писатель рассказал «Труду».
— Недавно «Труд» писал о лидерстве Джорджа Оруэлла в многочисленных читательских и издательских рейтингах. Но, похоже, Федор Михайлович не собирается сдаваться, обходя в популярности и знаменитого британского антиутописта, и новомодные саги о поисках себя. Неужто для нас вновь актуальны духовно-религиозные искания? Или с новой силой возникла тема униженных и оскорбленных?
— В последние месяцы тиражи Достоевского действительно обошли и Оруэлла, и Стивена Кинга. Меня это нисколько не удивляет. «Хотя и не известен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему», — писал автор «Братьев Карамазовых» о себе в одной из своих последних тетрадей. И оказался прав: весь XX век прошел под знаком Достоевского. История русской революции разворачивалась, как если бы он описал это в романе: вначале было слово (идеология), затем пошло кровопролитие. Сначала статья «О преступлении» студента юридического факультета Родиона Раскольникова, отнесенная им в редакцию газеты «Еженедельная речь», а через полгода — убийство старухи-процентщицы. Казалось бы, XXI век мог стать столетием Шекспира или Пушкина, однако же последние события доказывают, что на дворе снова век Достоевского. Что ж, надеюсь, мы и нынешнюю эпоху переживем.
Недавно я был на конференции в Японии. Вроде бы совсем другая цивилизация, но вы не представляете, с каким увлечением японцы говорили об авторе Великого пятикнижия (романов «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы». — «Труд»)! Думаю, Достоевскому удалось охватить самые важные общечеловеческие, межцивилизационные моменты. После него человек гораздо больше узнал о своей природе. Недаром Эйнштейн сказал: «Достоевский дает мне больше, чем любой научный мыслитель, больше, чем Гаусс». Очевидно, он имел в виду универсализм бытия: в этих книгах могут находить важное для себя профессор и дворник, взрослый и юноша. Достоевским зачитываются многие — хотя это трудное чтение.
— И что же такого важного открыл Достоевский в человеческой природе?
— Ее двойственность. Им сказано: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». Человек не целостен — он противоречив. В этом смысле Достоевский беспощаден, неслучайно критик Михайловский назвал его «жестоким талантом». Но он и добр, жалея человека. Автор «Бесов» показывает и мерзость запустения, и глубины сатанинские, и высоту души. Именно поэтому читатели, любящие Достоевского, как правило, не любят Толстого. И наоборот.
— Это почему же?
— Из-за разницы поэтик и подходов к человеку. Толстой — объективный художник: он старается все «вытащить» в текст, объяснить твердым авторским словом всю сложность душевных движений, и делает это ясно, бескомпромиссно — со всей логикой своего художественного зрения. Достоевский — напротив: многие важные смыслы он пытается увести вглубь, в подтекст.
Двусмысленности, недоговоренности в его произведениях оставляют широкое поле для самых разных трактовок. Я называю это системой повествовательных намеков. М. М. Бахтин полагал, что тексты Достоевского полифоничны, в них все голоса равноправны — в том числе и авторский голос. Достоевский начисто лишен дидактики, никогда не навязывает свою волю. Сама сумма душевных движений, им обозначенных, наводит на выводы. При всей жестокости такого письма внутренняя цель его повествования — сделать человека лучше.
— Вы как-то говорили, что судьбы Пушкина, Цветаевой, Есенина, Маяковского «сценарны». А кем или чем определен сценарий жизни Достоевского?
— Мне близка мысль о том, что жизнь всякого большого художника выстраивается в соответствии с его характером, притязаниями, видением своей миссии в мире. Маяковский, еще будучи молодым поэтом, сказал: «Все чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в своем конце?» Это не то чтобы предопределенность — варианты еще возможны, но и фатальность, вызванная душевным складом человека, существует.
В этом смысле особо значима смерть такого человека. Похороны и Достоевского, и Толстого превратились в народные демонстрации. А у Достоевского к тому же содержали в себе открытый финал: зимой 1881 года, в период глубоких исторических ожиданий (никто не предполагал, что дело кончится первомартовским цареубийством), общество ожидало решительных перемен. Он замечает в записной тетрадке по случаю казни народовольцев Квятковского и Преснякова и помилования остальных: «Как государство — не могло помиловать (кроме воли монарха). Что такое казнь? В государстве — жертва за идею. Но если Церковь — нет казни».
Тут, кстати, видно, что такое церковь для Достоевского: прежде всего — духовная общность, а не только религиозное учреждение. Помните, как старец Зосима, видя в Алеше Карамазове своего преемника, советовал ему покинуть монастырь и служить в миру. «Ты там нужнее, — говорит он. — Там миру нет... Изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то и счастлив будешь».
— Но ведь и Толстой говорил о служении в миру, о кризисе церкви как институции.
— Для Толстого в христианстве важно учение, моральные и дидактические моменты. На Христа он смотрел как на носителя рациональных истин, а не Бога, себя же считал в каком-то смысле его коллегой. А в чудеса, исцеление, воскрешение не верил. «...Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, — говорит Достоевский, — а через большое горнило сомнений моя осанна прошла...» Для него чрезвычайно важна эмоциональная, человеческая суть христианства. Недаром в письме к Фонвизиной он говорит, что если бы истина была вне Христа, то он предпочел бы остаться со Христом, нежели с истиной. То есть в конечном счете с человеческим, страдательным, уязвимым. Хотя во многом Толстой и Достоевский совпадают: оба они стремятся к благу, хотя, может быть, по-разному понимаемому.
Накануне исполнения приговора, вынесенного первомартовцам, философ Владимир Соловьев, выступая с лекцией, напомнил слушателям, что сегодня должны быть казнены шесть человек; но если царь — воплощение народной справедливости, он должен их помиловать. Достоевского уже не было в живых, но Соловьев фактически повторил мысль Федора Михайловича о государстве как церкви. Интересно, что в это же время Толстой написал Александру III письмо с просьбой о помиловании первомартовцев.
— Ваша телепередача «Игра в бисер» — одна из самых популярных в своем сегменте. Как родилась ее идея и благодаря чему удалось выжить на нашем телевидении, где у руководства большинства каналов культура не в почете, поскольку не возвышает рейтингов?
— Вообще-то это рекорд: мы 12 лет в эфире. Передача остается резонансной, у нее постоянная, заинтересованная и доброжелательная аудитория. Мне пишут многие зрители, они и на книжной ярмарке подходили со словами благодарности, это очень обязывает... Хотя, казалось бы, формат сугубо камерный: ни музыки, ни визуального сопровождения, ни других поддерживающих эффектов. Просто откровенный, желательно интеллектуальный разговор... В месяц выходят, как правило, четыре программы, мне нужно внимательно прочитать четыре текста и большую сопутствующую литературу, на это уходит довольно много времени.
А начиналось все осенью 2011 года, когда на канале «Россия-Культура» задумались о запуске новой передачи. Я предложил формат, названный по имени романа Германа Гессе. У него «игра в бисер» — это игра всеми смыслами бытия. Мы, конечно, не претендуем на такой охват, но стараемся постичь суть того или иного произведения мировой литературы. И хотя я по традиции заканчиваю каждую программу фразой «Читайте и перечитывайте классику», — в последнее время мы расширили круг обсуждаемой литературы: помимо ушедших обсудили тогда еще здравствовавшего Евгения Евтушенко, затем наших современников — А. Городницкого, А. Кушнера, Е. Рейна, Ю. Ряшенцева... То есть — от Софокла до Водолазкина...
.jpg)
— Как определяете тему?
— Что-то предлагаю я, что-то — редакторы канала, что-то — сами телезрители. Иногда персоналия диктуется датами: на днях, например, отмечалось столетие Расула Гамзатова и, конечно, мы не могли остаться в стороне. Я с радостью говорю в эфире о любимых мною поэтах военного поколения — Б. Слуцком, Е. Винокурове, К. Ваншенкине, Ю. Левитанском, А. Межирове (кстати, столетие которого — 26 сентября). Всех их я знал лично. Ну и, конечно, Маяковский, Есенин, Мандельштам, Ахматова, Бродский — без них невозможно представить себе ХХ век.