Несмотря на заглавие, кинообозреватель «Труда» не нашел в первой части трилогии Ульриха Зайдля ничего идиллического, а вместо любви почувствовал печаль.
В трилогию австрийца Ульриха Зайдля войдут фильмы о трех женщинах разного возраста и с разными желаниями, и названия этих фильмов будут начинаться со слова «рай»: «Рай: любовь», «Рай: вера» и «Рай: надежда». Судя по первому фильму, с таким раем и ад не понадобится — впрочем, ад Зайдля всегда интересовал гораздо больше. Стоит вспомнить его документальные картины или, например, редкий по безысходности фильм «Импорт-экспорт», где украинская девушка отправилась зарабатывать в Австрию, а венский безработный поехал на Украину. «Рай: любовь» тоже в какой-то степени о проникновении в другую культуру — проникновении прямом, ибо речь в нем идет о секс-туризме. Немолодая Тереза (Маргарет Тизель) по предложению разбитной подруги приезжает в Кению — отдохнуть и развеяться с помощью на все готовых темнокожих мужчин: по утрам они выводят самих себя на пляж, как товар, и ждут, когда кого-то выберут капризные целлюлитные туристки. Но Зайдль не был бы Зайдлем, если бы героям его картин можно было сочувствовать выборочно: Тереза найдет красавца Мунгу, но тот, заверив ее в своей любви, начнет тянуть деньги, а потом и вовсе окажется женатым на молодой упругой красавице. Метафора противостояния миров — богатой, стареющей, развратной Европы и обделенной, но грубой и хитрой Африки — здесь, безусловно, напрашивается, однако в первую очередь фильм Зайдля вызывает жалость. И к Терезе, которая, в отличие от своих подруг, хочет не просто плотских удовольствий (хотя и их, безусловно, тоже), но и человеческого тепла и, конечно, не получает его от жиголо — но не получает и от собственной дочери, забывшей поздравить маму с днем рождения. И к торгующим собой кенийцам — апофеозом фильма становится вечеринка, где нетрезвые землячки, хохоча, дарят Терезе голого, украшенного бантиком туземца. И к миру как таковому, где непонятно, кто эксплуататор, а кого эксплуатируют, и где нет ни рая, ни любви. Разве лишь жалость может стать ее пусть слабой, но заменой.