Свою рождественскую программу знаменитая пианистка сочинила, словно глядя на стены Большого зала
Так сложилось для меня (и сотен других людей), что рождественские концерты Екатерины Мечетиной в Большом зале консерватории – уже много лет первое живое музыкальное впечатление наступившего года. А ведь как его, год, встретишь, так и проведешь. Если в таком возвышенном, философском, романтическом настроении, какое создала программа 8 января – я бы не возражал.
Программы эти бывали самыми разными. Случалось, сосредотачивались на театрально-праздничных мотивах (сюиты из «Щелкунчика», «Петрушки»), на жанре фантазии или, допустим, на музыкальных пейзажах Родины – прошлогодний концерт так и назывался: «Русские картины». Вероятно, поэтому музыкальный старт 2022-го Екатерина решила выдержать в контрастном колорите, но тоже глубоко нам не чужом. Посмотрите хотя бы на портреты, украшающие Большой зал консерватории: кроме русских (за одним очень известным исключением, о котором чуть позже) – только немцы. По крайней мере так виделись приоритеты музыкального мира тем, кто эту самую консерваторию основывал. И Екатерина, составляя сет-лист нынешнего выступления, словно глядела на этот портретный ряд.
Началось, понятно, с Баха – ядра не только немецкой, но в громадной степени всей последующей мировой музыки. Одна только вторая часть открывшего программу «Итальянского концерта», этот исповедальный голос человеческой души, вознесшийся в пронизанную светом стратосферу вечных гармоний-истин, забрасывает ассоциации на двести, триста лет вперед – в лирику Равеля (чей Первый концерт Екатерина недавно отлично записала и выпустила на «Мелодии»), в мелодические разливы Прокофьева (Второй скрипичный концерт), в космогонические фантазии Хайнера Гёббельса («Вещь Штифтера»)… Правда, не могу сказать, что именно исполнение «Итальянского концерта» стало самым ярким моим впечатлением вечера – мне бы хотелось не просто игры «как принято», но интерпретации, в которой резонировал бы тот самый трехсотлетний опыт – звон старинных клавесинов, бузониевская рояльная плотность, сухая страстность гульдовского туше…
То, что мечетинский Бах может быть не рутинной гравюрой из консерваторского класса, а живым воплощением тепла и любви, я знаю по давнему исполнению переложенной для фортепиано арии Schafe können sicher weiden (кстати, как раз в рождественских программах). И на этот раз нашлось подтверждение душевной и музыкантской проницательности исполнительницы – снова в обработках: Сицилианы из Ми-бемоль мажорной флейтовой сонаты, а особенно хорала Jesus bleibet meine Freude из кантаты № 147 Herz und Mund und Tat und Leben. Екатерина добилась здесь поразительного эффекта объемности, прямо-таки 3D-парения хоральной мелодии над звончатыми струями фигураций.
Казалось, после такой звуковой благости можно перейти только к шубертовской Ave Maria. Но нет, нашелся другой, не менее естественный путь – к бетховенской 31-й сонате. Одной из самых «баховских» у великого венца. Ведь и в первой ее части можно расслышать черты старинных прелюдий, где песенная мелодия украшается орнаментами-фигурациями. И в финале очевидны аллюзии с барочными ариями (эпизод Arioso dolente – почти цитата мелодии Es ist vollbracht из «Страстей по Иоанну»), а венчает дело фуга, чей окрыленный шаг, мощно ускоряющийся к концу, особенно удался Екатерине, произведя впечатление нарастающего сияния и вспышки сверхновой.
Но, между прочим, и Бетховен, как Бах, смотрел не только в прошлое, но далеко вперед. Звучала бы для нас та же 31-я так актуально, если бы в ней не было, допустим, удивительно шумановской по духу второй «карнавальной» части с ее столкновением голосов и образов, от мужиковатой «народной» пляски до бравуры концертного виртуоза, каковых во все времена принято приглашать для украшения праздника?
Будет в Екатерининой программе и Шуман, но сперва – тот, о ком подумалось еще под баховские небесные мелодии: Шуберт. Нет, не сонаты, а – чтобы не слишком утяжелять праздничную программу – 16 немецких танцев. В них ведь тоже – звездное скопление образов, выстраивающихся в мозаично-пеструю, но цельную картину, скрепленную прежде всего единым ритмом всех пьес. По сути это один из первых примеров нового (хотя не безродного, если вспомнить те же сюиты Баха или Генделя, или немецкие танцы Моцарта) жанра цикла миниатюр, конкретно – сюиты вальсов, которая получит блистательное развитие у Листа, Брамса, Равеля, Прокофьева… В этих же 16 миниатюрах, помимо их неповторимо-шубертовской окраски – всех этих нежных «венских секст» и «тирольских рулад», – поражает опять-таки дальность предслышания. Когда, не переставая быть Шубертом, гениальный Франц «угадывает» почти текстуально, например, будущие вальсы и баллады Шопена.
Да ведь и шумановский «Карнавал», которым Екатерина эффектно завершила заявленную программу вечера, на 90 процентов такая же сюита вальсов, только совсем уж, до фантастичности разнообразных – от шутейно припрыгивающего «(«Арлекин») до стремительно-порывистого («Флорестан»), от горячо-страстного («Киарина») до вздорно-шумного («Эстрелла»). Даже парочка героев, отчаянно заспорившая во время «Прогулки», делает это под звуки вальса, даже задумчивый «Шопен», воображением Шумана тоже призванный на бал, импровизирует свое музыкальное излияние на счет «раз-два-три»… Екатерина уверенно выстраивает этот парад-алле, длящийся без остановки полчаса, ни на секунду не теряя чувства ни целого, ни уникальности момента. Лишь в самом начале, в «Преамбуле» от спешки, кажется, слегка смазались контуры этого скерцо (тоже по сути вихреобразного вальса) – не исключаю, впрочем, что тут дело и в акустике Большого зала, известной своей гулкостью, хотя, конечно, столь опытный пианист, как Мечетина, должен учитывать обстоятельства подобного рода… Но может, это лишь мое субъективное впечатление – в финальном «Марше давидсбюндлеров против филистимлян», расширенно повторяющем «Преамбулу», головокружительный темп и отчетливость шли рука об руку.
После чего Екатерине осталось лишь подкрепить свой успех бисами – очаровательной «Колыбельной» Шумана и наконец явившейся, после всех шубертовских и шумановских намеков на нее, музыкой Шопена: Ми-бемоль мажорным вальсом и Ля мажорной прелюдией, которая сама – как бы воспоминание о танце.
В этот момент как было вновь не посмотреть на стену Большого зала, где за портретами Чайковского, Бетховена, Мусоргского, Шуберт, Шумана уже много десятилетий с грустью, но и надеждой смотрит на публику великий поляк. Единственный не русский и не немец, для которого сделала исключение консерватория, увидев в нем особо близкородственную душу. Сегодня справедливость этого выбора подтвердила в своей точно и прочно выстроенной программе Екатерина Мечетина.