- Я ведь точно знал, что в этом капонире неучтенных мин нет. Мы все там облазили с миноискателем, - рассказывает Дмитрий. - А она, видимо, выбилась из глубины воронки, где остальные мины обезвреживали, и притаилась. Когда я снял оцепление и мы с ребятами пошли смотреть, что и как, вижу: лежит она и, будто собака, зубы скалит. Чувствую: вот-вот взорвется, уже поползли мелкие трещинки. А дальше - как в замедленной съемке: я на нее прыгаю, но не долетаю полметра. Меня отбрасывает взрывной волной, ребят тоже. Но они встают, а я нет. Причем вижу себя со стороны, лежащего, будто кричу парням: не трогайте, ему же больно! А потом медленно так возвращаюсь в свое тело.
Пилотка в клочья, дерево за мной сломалось пополам, 78 осколков в тело вошло, два из них навылет. Потом врачи и военные саперы, которые приехали разбираться, говорили, что после такого выжить нельзя.
- Дима, а все-таки почему тебя потянуло заниматься таким рисковым делом? Ты что, в армии сапером был?
- Нет, сначала служил в Прибалтике, потом под Москвой в резерве Генштаба, где все солдаты с высшим образованием. А потом был "Поиск", харьковский центр патриотического воспитания, куда приходили те, кто вдоволь не "настрелялся", но военное дело знал. Мы искали взрывоопасные предметы, останки солдат (и наших, и немецких) - их до сих пор находят тысячами. Я и сейчас числюсь инструктором "Поиска". Многие ребята это дело не бросили. Да и я бы не бросил, если б не ранение...
- Может быть, стремление быть "на передовой" - это у тебя фамильное? Сужу опять же по картинам, по аннотациям к ним. В своих работах ты даже прадедов вспоминаешь, которые были военными.
- Да, один прадед по матери в начале века возил почту из Тифлиса в Грозный, а это и в те времена было занятием опасным. Прадед по отцу бился на фронтах в первую мировую войну, дослужился до хорунжего, имел медаль "За храбрость", два Георгиевских креста, затем весь бант. А в тридцатых его осудили как классового врага. Дед Петр Григорьевич оборонял Москву, а в конце войны въехал в Берлин на "тридцатьчетверке", как на белом коне.
Я часто об этом думал, когда работал над графической серией "Русская тема": "Три наших защитника - это спокойствие, терпение и уверенность". Но защита Отечества - дело святое, а война сама по себе - большая глупость. Так думают все нормальные люди на свете. Особенно те, которые на войне потеряли близких. В Германии меня привечали родственники командира подводной лодки, который погиб в Балтийском море от нашей торпеды. И того немецкого офицера, который не вышел из советского концлагеря.
У нас за упокой ставят свечки, а они готовы оплатить счет за операцию в лучшей глазной клинике Германии.
- Когда же состоится операция?
- Это зависит не от меня и не от них. Амбулаторную компьютерную карточку пациента я уже получил. И если бы захотел просто увидеть свет или очертания предметов, то за этим бы дело не стало. Тем более что нервы глазные сохранились. Но мне вялое зрение ни к чему, я обхожусь без него. Я хочу видеть, как раньше. Вот только появится технология, позволяющая добиться радикального результата, и я соглашусь на операцию.
- Правда ли, что у твоих близких были похожие драмы с потерей зрения?
- Правда. Двоюродный прадед стал незрячим в Цусимском сражении, но сумел выплыть и не потеряться в жизни. Два его сына погибли в Великой Отечественной. Еще один родственник сравнительно недавно работал на металлургическом заводе. И, когда в цех привели школьников на экскурсию, защитил их от брызг лавы. Ослеп. Но тоже не сдался, стал педагогом высшей школы, даже диссертацию защитил.
- А тебе когда пришла мысль вернуться к профессии художника?
- Осенью 1991 года, месяца через два после ранения. Позвонил старый друг, предложил устроить выставку прежних работ. А почему, собственно, только прежних, подумал я. И назвал новую работу "Самый длинный путь начинается с первого шага". Но тогда к кистям еще не притрагивался, работал пером и тушью. Только на пятнадцатой картине увидел цвет и понял, что я владею краской, а не она мной. Собственно, и по жизни так должно быть у каждого человека, иначе все неудачи можно на судьбу списать, как будто он, человек, тут ни при чем.
Знаете, чему я больше всего радовался за последние годы? Когда на конкурсе художников имени Куинджи получил звание лауреата. Не самому лауреатству, а тому, что конкурс проходил под девизами и жюри не знало, что среди авторов есть незрячий.
- Тебе сейчас сны снятся?
- Еще какие! Яркие, цветные, звонкие, даже с запахами. Я часто теряюсь - где сон, где реальность. Не думаю, что Бог дал человеку просто так треть жизни проспать. Поэтому я сны обдумываю, выуживаю из них информацию, сюжеты, даже гуляю по ним. Это раньше мои сны были похожи на фильмы ужасов, а с тех пор как вернулся к рисованию (по специальности ведь я дизайнер), вполне могу ими управлять. По сну можно быстрее перемещаться, чем на машине, попасть в нужное место и видеть, что захочешь.
- Твоя картина "Тема сна" - об этом?
- Я этот сон регулярно вижу: на большом пустыре - арка с воротами. Забора вокруг нет, но обойти эту арку я почему-то не хочу. Иду прямо под нее и будто вступаю в другое знание, состояние. Это некий ритуал, потому что дальше сон заканчивается. И я понимаю, что все идет правильно, что бояться нечего.
- Почему ты заговорил о страхе? Ты же не побоялся накрыть собой мину.
- Если идешь по тонкому льду, то боишься провалиться. А есть люди, которые ходят по траве, и травинки под ними не гнутся. Нас с детства приучили, что огонь жжет, лезвие режет- это обыкновенный страх. Когда я сажусь за стол работать, у меня нет страха, что я не так нарисую, как надо. Срабатывает внутреннее зрение. Я не только знаю, в каком месте у меня находится нужная краска, а вижу все пространство картины. Будто телевизор включил - сначала на нем рябь, полосы, а потом возникает четкая картинка. Это и есть внутреннее зрение, дальше мне никакой поводырь не нужен.
Меня часто спрашивают, как другие органы реагируют на то, что я перестал видеть. Предлагают что-то понюхать, пощупать. Но за девять лет после ранения я не стал по-другому ощущать запахи, звуки. Получаю всю информацию через внутреннее зрение. Подсказка, совсем небольшая, нужна, но потом эта сжатая информация расползается в сознании, как лужица на полу.
Мне ведь всякое предлагали - и книги с выпуклым шрифтом, и собаку-поводыря, и палку. А я предпочитаю красивых девушек. Уверен: когда инвалиды растворяются среди полноценных людей, они лучше себя чувствуют, чем объединившись в артель. Поэтому я и зарабатываю себе на хлеб самостоятельно. Конечно, можно попросить деньги для выпуска комплекта открыток у спонсора. Но если и получишь десятую часть требуемой суммы, то все равно будешь чувствовать себя униженным и долго ходить с их рекламой на лбу.
У меня много всяких "корочек" российских и украинских творческих союзов. Вот если бы мне английская или испанская королева вручила какой-нибудь орден, чиновники, уверен, с гордостью говорили бы, что это они меня вырастили. Но пока квадратный метр выставочной площади в Москве стоит полсотни баксов, добывать эти деньги тоже приходится самому. Поэтому я и говорю до свидания тем, кто пытается меня учить, в какой технике работать, какие темы и краски выбирать, почем продавать свои работы. Сейчас из двухсот пятидесяти картин у меня осталось только пять. Наверное, я выгляжу неуживчивым, но директоров я не любил еще со школы. Зато всегда ценил друзей. У меня для них всегда есть время, хотя работаю 10-12 часов в сутки.
- Не я один обращал внимание на библейскую афористичность твоих предисловий к картинам, особенно в серии "Житель планеты Ди": "Моя броня и кольчуга подарены Спасителем", "В бою крещен и не побежден". Есть ли в твоей жизни религия?
- Я - христианин, но не ортодоксальный. Не люблю теорий, которые не работают. Не люблю людей, которые хватают за локти и пугают концом света. Вся моя религия - это моя жизнь. Живая жизнь. Если это кому-нибудь полезно и интересно - смотрите мои картины. А для себя я уже давно решил: нужно учиться давать людям то, зачем они к тебе приходят.