Как мы беспечно пели когда то: «Мой адрес не дом и не улица. Мой адрес — Советский Союз!»
И как старались доказать это, разбегаясь из дома по стройкам, а из деревни так и просто по городам. За что в преклонные годы платили печалью и тоской по детской памяти…
Все казалось, что тогда мы были целы, а теперь — осколки. Душа просит восстановления цельности, и ты садишься в поезд или самолет и едешь на родину. И как пошли родные места, то уже сердце из груди вон. Зрение твое обостряется, и скоро ты догадываешься о правде одного хорошего писателя, что родина — это, кажется, не пространство, а время.
Я прожил на Урале в Чусовом, который теперь уже навсегда прописан и на литературной карте Родины, потому что там жил и начинал писать Виктор Петрович Астафьев, 12 самых дорогих отроческих и юношеских лет. Потом судьба привела меня в Псков, но каждый год, как перелетную птицу, тянет и тянет в Чусовой. Вот и опять съездил.
От Москвы до Нижнего сбегаются к железной дороге вполне европейские станции, выходят нарядные окраины, где теперь селится состоятельный человек под сайдингом и черепицей. Вполне уже новая жизнь, в которой ты чувствуешь себя безнадежно отставшим со своей сентиментальностью и детской памятью о рабочей честности этих станций и окраин, когда вы были одно. А уж теперь ты как в «интеллигентных гостях» и остерегаешься, как бы чего не разбить и не сказать невпопад.
А там, подальше, за Балезино, за Чайковским, за Верещагино вдруг вздохнешь спокойнее — те же бедные избы, непроезжие дороги и неуютные даже на взгляд окраины. Россия, вынесенная за скобки столичных офисов и инновационных технологий. Старая матушка, которая всегда жила сама в привычном круге вечных работ, когда за заботой о куске хлеба насущного некогда было и в зеркало на себя поглядеть.
А уж в Чусовом это время явилось с наглядностью прямого символа. Пока работал большой металлургический завод, дымил во все трубы, так что Виктор Петрович писал, что и снег там идет черный, власти надумали построить новый город повыше завода за рекой. И теперь города два. И новый растет, прихорашивается, обзаводится супермаркетами и спорткомплексами, а старый вместе со всем населением оставлен доживать.
Идешь по родным детским улицам и чувствуешь себя сталкером. Балконы упали, тротуары искрошились до непроходимости, улицы опустели. Дети торопятся в Новый город. Дома выцвели, облезли, но окна в них вставлены европейские (
Как это похоже на общее наше сегодняшнее «выражение лица»: старые слепые стены и евроокна, умершие заводы и «максимусы» и «империалы» в их цехах, одичавшие поля и летящие вдоль них роскошные чужие трейлеры с киви и манго. Две не граничащие друг с другом России. Дети, стыдящиеся отцов. Трещина посередине мира. Либерализм и консерватизм в вечной борьбе между «забыть себя» и «удержать память».
«Наш адрес не дом и не улица…» «Куда несешься ты? Дай ответ? Не дает ответа».
Едем. Пункт назначения в билете не указан.