Вышла в свет книга об участниках Отечественной войны «Двенадцать поэтов 1812 года»
«Двенадцать поэтов 1812 года» — так называется новая книга нашего давнего коллеги, прекрасного, тонкого журналиста и летописца Дмитрия Шеварова, вышедшая в популярной молодогвардейской серии ЖЗЛ. Герои ее — участники Отечественной войны 1812 года Сергей Марин, Василий Жуковский, Петр Вяземский, Андрей Кайсаров, Денис Давыдов, Александр Кутайсов, Иван Петин, Александр Воейков, Константин Батюшков, Федор Глинка, Сергей Тучков, Алексей Бахметев. Некоторые имена на слуху, о других давно забыли.
Говорят, время все расставляет на свои места, забыли — значит, не очень-то были нужны. Кто, к примеру, сейчас знает Игнатия Потапенко? Модного и плодовитого писателя времен Чехова. Бунин в воспоминаниях воспроизводит чеховские слова: «Понимаете, поднимаюсь я как-то по главной лестнице московскаго Благороднаго Собранiя, а у зеркала, спиной ко мне, стоит Южин-Сумбатов, держит за пуговицу Потапенко и настойчиво, даже сквозь зубы, говорит ему: «Да пойми же ты, что ты теперь первый, первый писатель в России!» И вдруг видит в зеркале меня, краснеет и скороговоркой прибавляет, указывая на меня через плечо: «И он...» Хотя сам Чехов был уверен, что читать его будут еще каких-нибудь лет семь, а время вон как распорядилось.
Дмитрий Шеваров насчет «нужны — не нужны» имеет определенное мнение, но его книга не об этом. «Это «собранье пестрых глав», в которых я стремился хоть на несколько мгновений воссоздать для читателя атмосферу Двенадцатого года, — пишет он в предисловии. — Мне хотелось, чтобы эта книга была не о литературных отношениях, а о дружбе и дружестве. О том, что раньше называли «дружескими узами...» По сути, Дима снова и снова выводит закон взаимного тяготения.
А я вспомнила рецензию Димы на мою книгу «Утренние слова». Тогда один мой коллега сказал: «Вот они, писатели-то... Вроде бы рецензия, но и себя не забудут...» А Дима написал пару колоритных абзацев про то, как проходил практику в моей родной Уфе, ходил по тем же улицам, мимо Аксаковского дома, как однажды бежал за автобусом в одних носках. Это было трогательно. Даже не сама картинка с парнишкой, бегущим за автобусом, а то, что человек ассоциирует себя с тем, что и тебе дорого. Удостоверяет: мы с тобой одной крови.
Написал же Довлатов в автобиографии про то, как к его маме с коляской, в которой сидел он, карапуз Сережа, подошел странный, растерянный человек и попросил разрешения... ущипнуть малыша. И что это был Андрей Платонов, у которого в этот день чемодан с рукописью украли... Это тоже было в моей Уфе, что мне при прочтении особо засело в голову. Так что из той Диминой рецензии я запомнила про пробежку в носках, а остальные ласковые слова испарились. Интересно, Дима запоминает ласковые слова рецензий, уже в изобилии посыпавшиеся на него с выходом книги? Думаю, да. Он другой. Мягкий, живущий в категориях иного времени. В его лексиконе нет крепких выражений, ранящих слов, наступательной интонации. У него и дочери-то не Ася, а Асенька, не Вера, а Верушка...
Мы с ним одновременно пришли в «Комсомолку». Запомнилось, как в самый первый день сидели на бордюре возле редакции и очень серьезно о чем-то говорили. Почему-то не «на этаже», а на вольном воздухе. А жили все набранные на тот момент собкоры в гостинице «Юность» на Спортивной. Я в какой-то из дней не смогла разогнуться: просквозило спину. Так это было некстати — лежать в одиночестве в гостинице, когда, конечно же, надо быть в редакции, на виду, рыть землю. Все за этим с утра и упорхнули: быть и рыть. И тут на пороге явился Дима. «Ну как ты? Ой, беда, беда...» — с интонацией моей бабушки выдохнул он. Потоптался, протянул яблоко, поправил очки: «Давай поправляйся».
Вот ведь повадки-то писательские — все тянет о своих узелках памяти рассказать. Но мне кажется, это о Диме — стеснительном, деликатном, чуждом соблазна писать о личностях громких. У него в душе звучит тихая мелодия. И слова, и сюжеты подбираются ей под стать. Светлые, теплые, свежие. Осмелюсь сказать, утренние.