.jpg)
Екатерина Мечетина наполнила Большой зал консерватории вольным воздухом полей
Рождественские концерты Екатерины Мечетиной в Большом зале консерватории за 8 лет настольно крепко вошли в традиции Московской филармонии, что уже трудно себе представить, зимний столичный музыкальный ландшафт без этой краски. Тем более ждала публика нынешнего выступления: придясь на пору пандемического оскудения концертной афиши, оно манило, словно свет в окошке посреди сумрачного пейзажа. Пейзаж, ландшафт… Это, может быть, то, чего острее всего сейчас не хватает нам, привязанным к тесным квартирам. И как же точно Екатерина уловила этот запрос, озаглавив свою программу «Русские картины».
Пейзаж можно назвать одной из основ русской музыки, вышедшей на мировую сцену в пору романтизма и интереса к «гению места», через который выражал себя национальный дух. Правда, Си минорную прелюдию Лядова или Ля-бемоль мажорное скерцо Бородина формально к пейзажам не отнесешь, но как представить себе протяжную русскую песню, легшую в основу прелюдии, без шири окоема, к которому она вольно-печально уносится, или порхание трелей и гаммок в скерцо без образа синего неба и гомонящих в нем птиц?
Программа – пример хорошего баланса между пьесами известными, как две только что названные, или «Жаворонок» Глинки в богатой орнаментальной обработке Балакирева, или «Ручей в лесу» Аренского с его омывающими и освежающими слух фигурациями и плавно вьющейся мелодией – и музыкальными редкостями наподобие пьесы «В полях» того же Аренского, которая, право, непонятно отчего не так популярна: не иначе как только из-за нелюбопытства исполнителей, но Екатерина явно не из числа интеллектуальных лентяев.
Больше того, ей удается и в заигранных, казалось, до дыр вещах находить новые смыслы. В этом отношении кульминацией первого отделения (по крайней мере для меня) стала «Думка» Чайковского. Нет, и Вариации фа мажор опус 19, этот милый «шумановский» опыт Петра Ильича на его магистральном пути к русской гофманиане «Щелкунчика» и Шестой симфонии, были воспроизведены со всем их обаянием и блеском. Но «Думку» Екатерина подала с ракурса, который мне до того в голову не приходил. А всего лишь надо было вчитаться в подзаголовок, о котором обычно забывают: «Русская сельская сценка». И сразу совершенно по-другому отозвались в слушательском воображении «балалаечные» переборы начала, их контраст с лихим плясовым ритмом продолжения: так и представился чубастый деревенский виртуоз, тоскующий от того, что некого ему потешить своей игрой в темный зимний вечер. То ли дело в былую пору молодежных гулянок – вот где раздолье юной удали! Но о том остается лишь грезить в фантастических, совсем подобных снам гармониях центрального эпизода – чтобы одиноко очнуться в финальном до миноре и окончательно уткнуться хмельным носом в тоскливо брякнувшие напоследок струны… Забавно!? Да, но тут, пожалуй, больше, чем забава: разве сам Петр Ильич не увидел «немножко себя» в этом парнишке, не коротал ли и он вот так же вечера за роялем, строя волшебные звуковые миры один другого роскошней – а потом тихо сидел в печали и сумраке одиночества? Изумительная картинка русской грусти и ее вечных истоков.
Во втором отделении роль кульминации сыграли, на мой вкус, три этюда-картины Рахманинова, исполнение которых Екатерина посвятила памяти своего ушедшего год с небольшим назад учителя Сергея Леонидовича Доренского. Дело не только в точном жанровом соответствии этих пьес идее программы, но в том, насколько рахманиновскую картинность Екатерина смогла донести в слиянии с неповторимой, больше, наверное, никому в такой степени, как Сергею Васильевичу, не присущей душевностью. Это безошибочно действовало и в тревожно-вдохновенном ми-бемоль минорном этюде, и в меланхоличном, со срывами в отчаянье, соль минорном, но больше всего – в самом, казалось бы, сдержанном из всех до минорном: когда из-под пальцев Екатерины забрезжил до мажорный «свете тихий», сердце сжалось и глаза намокли от чистоты и совершенной недосягаемости этой горней мечты.
Но каково после этой тихой вершины не упустить внимание слушателя еще на полчаса с лишним – столько длятся «Картинки с выставки» Мусоргского? Правда, Модест Петрович» уж так помог тысячам исполнителей всего мира, написав одно из ярчайших фортепианных произведений за всю историю музыки, что потерпеть здесь явную неудачу, кажется, никак невозможно. Тут другая опасность: вступаешь в конкуренцию с величайшими мастерами, чьи трактовки на слуху. И в скольких случаях приходилось скучать под аккуратно воспроизведенные очередным ремесленником ноты, не подкрепленные образным видением музыки.
К счастью, Катя и тут нашла свежие краски. Например, заставила персонажа «Гнома» быть особенно наглым, злобным и трусливым. Мелодию серенады, доносящейся из стен «Старого замка», будто разлила в таинственном вечернем сумраке сада: вот завернул ты за угол – и мотив приглушается, дробится, исчезает. Серединка «Тюильрийского сада» – совершеннейший Дебюсси с его «Детским уголком», хотя до создания того больше тридцати лет. «Быдло» тащится особенно тяжко, застревая на кочках и камнях. «Лиможский рынок» – кажется, стремительней сыграть невозможно: тут совсем уже отчаянный скачок в ХХ век, к «Петрушке» Стравинского с его сумасшедшим рояльным фейерверком.
Ну и бисы – конечно, два главных русских фортепианных композитора: Соль-диез минорная прелюдия Рахманинова и Юмореска Чайковского. Которая, кстати, ведь тоже «немножко Стравинский», поскольку цитирована в балете Игоря Федоровича «Поцелуй феи». Еще один привет в будущее – прекрасный способ завершить программу не тяжеловесной точкой, а легким отточием.
Легкость, полетность – вот, может быть, самое для меня драгоценное свойство музыки и игры этого вечера. Пожалуй, единственное, чего мне временами прежде не хватало в манере Екатерины, казавшейся слишком материальной: так хотелось, чтобы Катины руки и Катина душа с безоглядной вольностью взлетели над клавиатурой. На нынешнее Рождество это случилось сполна.