- Принято считать: чтобы набрать в литературе "хороший разбег", нужно рано начинать. По мнению критиков, как писатель Бакланов появился в 1958 году с повестью "Южнее главного удара". Григорий Яковлевич, не поздновато было начинать в 35 лет?
- В истории вы найдете разные примеры. Художник Павел Федотов впервые взял в руки кисть в 40. Но, как правило, стихи пишут в юности, а прозу в более зрелом возрасте. И с поэтами так случалось: становясь более зрелыми, они обращались к прозе, для которой, конечно, нужен жизненный опыт и определенная биография. Моя первая повесть о войне "Южнее главного удара" художественно еще оставляла желать лучшего, но там была правда, "моя" война. А началом я считаю повесть "Пядь земли", напечатанную в "Новом мире" в 1959 году. Потом ее издали в 36 странах мира, а наша критика обвинила ее в "окопной правде". Почему-то в стране рабочих и крестьян это считалось чем-то низменным.
Настоящие книги о первой мировой войне появились лишь спустя 10 лет после ее окончания. Почему? Ремарк, Хемингуэй и другие воевавшие авторы должны были созреть, "взглянуть" не только из самой войны, но еще и со стороны. И правдивые книги о Великой Отечественной начали появляться только к концу пятидесятых. Конечно, нужно сделать поправку на сталинское время. О войне требовали писать не о той, которая была, а о той, которая должна была быть. "И на вражьей земле мы врага разобьем / Малой кровью, могучим ударом!" - пели до войны. А немцы дошли до Москвы. В конце сороковых официально восхваляли роман одного автора (не хочу тревожить имя покойного), где утверждалось, что немцы не сами дошли до Москвы, а это был наш стратегический план: заманить. Вот какую войну хотели видеть.
В послевоенное десятилетие появились только две книги, рассказывающие правду о войне. Журнал "Знамя" в 1947 году напечатал романтическую повесть Эммануила Казакевича "Звезда". Годом раньше там же вышла повесть Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда" - поразительная и по таланту, и по правде вещь. А напечатали ее потому, что там было дважды упомянуто имя Сталина и тот собственноручно вписал имя автора в список лауреатов Сталинской премии. Кстати, когда уже разоблачили культ личности, Некрасову предложили при очередном переиздании повести вычеркнуть эти упоминания. Писатель отказался.
- Книгу мемуаров вы назвали "Жизнь, подаренная дважды". У вас было два дня рождения?
- Для каждого, кто вернулся с войны живым, это была жизнь, подаренная во второй раз. Есть у Твардовского стихи: "Я знаю, никакой моей вины /В том, что другие не пришли с войны, /В том, что они - кто старше, кто моложе - / Остались там, и не о том же речь, / Что я их мог, но не сумел сберечь, - /Речь не о том, но все же, все же, все же... " Думаю, многие фронтовики живут с этим чувством. Кстати, для своих литературных героев я всегда беру фамилии тех, с кем воевал. Особенно погибших, чтобы хоть так их оживить...
- Ваша документальная проза сильно отличается от художественной?
- Вы серьезно думаете, что в художественном произведении писатель может что-либо описать из того, чего на самом деле не было? Нет. Без фантазии, конечно, проза невозможна, но и без документальной основы ничего стоящего не выйдет. Правда, когда пишешь книгу, жизнь, о которой рассказываешь, становится для тебя настолько реальной, настолько зримой, что потом уже не можешь вспомнить, как же оно в деталях было на самом деле.
- Наверное, с простыми людьми происходит то же самое, и ветераны сейчас рассказывают о войне истории, сильно отличающиеся от реальных?
- Тут причина другая. Многие из них облучены пропагандой. Вспомните, что рассказывали в семидесятые годы "очевидцы" про фронтовые подвиги Леонида Ильича Брежнева на Малой земле. Стыдно было слушать. Разве такой была война? Но многие сохранили "настоящую" память о том времени. Я до сих пор получаю письма, где приведены потрясающие факты из военного и послевоенного времени.
- Обстоятельства ранения тоже легли в основу вашего произведения?
- Я это описал в "Навеки - девятнадцатилетние". 11 октября 1943 года мы под Запорожьем выбили немцев из их добротно укрепленных траншей, но немцы под прикрытием танков пошли в контратаку. Я сидел с пехотой и по телефону корректировал огонь батареи. Связь прервалась, я послал искать разрыв связиста Абашина. Он пропал. Тогда я сам побежал через поле "по проводу". Разорвался снаряд. В меня - пять осколков. До вечера пролежал в воронке. Помню, рядом горела деревня Янцево. Когда стемнело, нас, раненых, подобрали и погрузили в полуторку. Один стонал особенно жалобно. Кто-то его упрекнул: "Чего ты стонешь? Тебе что, больнее всех?" Он замолчал. Когда нас довезли, стонавший оказался мертвым.
Самые большие потери были в пехоте. Там и служить было тяжелее всего: и рядовым, и младшему офицерскому составу, о котором поговорка: "Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут". Мы, артиллеристы, в нашей части хотя бы знали друг друга. А помню, в госпитале спрашиваю пехотинца: "Кто у вас был командиром?" А он: "Я не знаю. Ночью нас пригнали. Утром - в бой. Какой-то кричал: "В атаку".
- В 1964 году вы одним из первых в своем романе "Июль 41 года" назвали среди причин поражения первых месяцев войны процессы 1937 года, уничтожение Сталиным офицерского корпуса Красной Армии. Книга, хотя и была издана, но затем на 12 лет попала под цензурный запрет. Вам не хотелось продолжать обличение культа личности, пойдя, например, по пути Анатолия Рыбакова или Александра Солженицына?
- Я не пропагандист и не историк. В романе написал то, что считал нужным тогда сказать. И хватит. Действительно, самое тяжелое военное поражение мы потерпели за несколько лет до начала войны, когда Сталин фактически уничтожил Красную Армию. Драгоценная в военном деле стратегическая и тактическая мысль уходила вместе с расстрелянными военачальниками, и уже на войне "рождались" новые командармы. Однако военная наука прорастала сквозь кости солдат.
Во время войны аресты продолжались. 16 ноября 1941 года расстреляли дважды Героя Советского Союза летчика Смушкевича, командующего авиацией Рычагова, его жену - спортивную летчицу и еще ряд генералов. Немцы уже стояли у стен Москвы, а чекистская мясорубка по-прежнему продолжала бесперебойно работать. А вся "вина", к примеру, Рычагова была лишь в том, что перед войной на совещании на упрек Сталина о частых авариях наших самолетов, он ответил: "Наши летчики летают на гробах". Сталин сказал: "Вы не должны были этого говорить...". На следующий день Рычагова арестовали. А за всю войну было арестовано 994 тысячи наших солдат и офицеров и 157 тысяч - расстреляно. Это примерно 15 дивизий. Я это говорю не в первый раз, но сознательно повторяю эти цифры.
- Почему в своих первых произведениях вы взялись писать о деревне?
- В моем взводе было много деревенских. А я - житель городской. В разговорах "по душам" эти солдаты рассказывали о своей жизни много такого, что для меня тогда было открытием. А после войны, когда я уже начал писать, то часто ездил в глубинку от разных газет и журналов писать очерки и статьи. Мне было интересно, как там люди живут. В результате появилась не очень удачная повесть, которую я потом не включал ни в какие сборники. О войне должен рассказывать тот, кто ее видел. О деревне - кто там родился и вырос.
- Большая часть ваших произведений была написана в подцензурные советские времена. Не кажется ли вам, что при другом уровне "свободы слова" вам удалось бы написать более откровенные тексты? И не говорил ли себе писатель Бакланов, подобно своему герою из повести "Меньший среди братьев" Илье Константиновичу: "Постоянно я что-то в себе задавливаю"?
- Безусловно, в те годы приходилось в себе что-то преодолевать. Помню, для романа "Июль 41 года" я начал писать одну сцену, но вдруг подумал: "А ведь ее же не напечатают". Но стыдно стало: "А какое мне дело - напечатают или нет. Я должен это написать!" Не знаю, как было бы, если бы все было разрешено. Я писал то, что считал нужным. И сейчас не могу назвать какую-либо из своих вещей, где бы я лукавил, говорил неправду или обходил главную правду. Мой литературный герой - историк Илья Константинович - это тип, которому не хватило духу оставаться самим собой. В нашей литературе были талантливые художники (не буду называть имен), которые могли бы стать удивительными писателями, но задавили в себе и талант, и человека. Талант сильнее страха. Но если страх все-таки одолевает, тогда талант уходит.
- Вы один из немногих российских писателей, кто не отказывался работать в кино, где сочинитель бесправен - режиссер и актеры часто кроят его текст, как им заблагорассудится...
- Если в кино мой текст изменяли к лучшему, я был только "за". Это в прозе извольте печатать то, что я написал, - тут меня не надо править. А кино - это искусство режиссера и актеров, и только потом сценариста. Многие фильмы потому и получили известность, что в них сыграли блистательные актеры. О сценаристах, как правило, потом вообще никто не вспоминает. У меня десять фильмов. Но ближе всего - "Был месяц май", снятый Марленом Хуциевым по моему рассказу "Почем фунт лиха" и по моему сценарию. А большинство сценариев я написал для заработка, чтобы потом спокойно заниматься прозой. Художники в таких случаях говорят: картину надо кормить...
- Вы семь с половиной лет возглавляли один из крупнейших в стране литературный журнал "Знамя". Редакторская нагрузка не мешала писать?
- Я всегда занимался тем, что считал делом своей жизни. Таковыми были война и писательство. В 1986-м году мне не хотелось становиться во главе журнала, но иначе поступить было нельзя. И это тоже стало делом моей жизни. Нужно было возвращать народу отнятую у него культуру. Тогда у нас был гигантский запас, которого нет у теперешних журналов, - ненапечатанная литература русского зарубежья и советского периода. В начале 90-х из-за инфляции журнал стал стоить как трамвайный билет. Наши богатые люди помогли только один раз: Константин Боровой заплатил за рекламу полтора миллиона рублей. Казалось, этого хватит надолго, но хватило по тем временам на выпуск одного номера. Тогда я обратился к Джорджу Соросу, который как раз создавал фонд "Культурная инициатива". Нас познакомила его переводчица, она в свое время переводила для американцев мою повесть "Навеки - девятнадцатилетние", и я ему объяснил, что толстые журналы - это традиция русской литературы. Сорос попросил меня войти в правление его фонда. А после полугодовых переговоров дал миллион долларов и потом еще дважды давал по три миллиона на специальную программу поддержки литературных журналов через бесплатную подписку в российские библиотеки. Дело это продолжалась 8 лет. Помогали не только "Знамени", но и журналам "Октябрь", "Нева", "Звезда", "Новый мир"... Одно время поддерживалось сразу 19 изданий, включая провинциальные. И журналы выстояли.
Когда журнал крепко встал на ноги, я ушел заниматься своим делом. Редакторская работа, конечно, мешала - свое я мог писать только с семи утра до одиннадцати, а весь день отдавал журналу.
- Вам не обидно, что сегодня на книжном рынке серьезная литература затерта детективами и прочим? Могут ли писатели, издатели изыскать некие рычаги, чтобы изменить ситуацию?
- Детективная литература всегда была более массовой, чем серьезная проза. Чарская имела тиражи куда большие, чем Лев Толстой. Но издатели XIX века придерживались несколько иной политики. Они, к примеру, не стали бы бесконтрольно издавать всякий хлам. Вот недавно одно московское издательство объявило, что будет печатать откровенный "трэш", разыскивая по чердакам и чуланам дешевку 30-х годов. Современный человек читает немного. Так теперь еще серьезную литературу умышленно вытесняют оглупляющим чтивом. Тут рычаг перемен должен быть один - государство. Если оно заботится о том, чтобы его граждане росли не только технически грамотными и у них не только одна половина мозга была развита, то уже давно пора принимать меры. В отчете книжной ярмарки прошлого года сказано: чтобы безубыточно издать том Пушкина, надо сначала напечатать шесть детективов. Куда же дальше-то ехать?!
- Однажды в молодости вы сказали: "Если писатель всерьез думает о своем деле, он неминуемо видит, что мир несовершенен... Наша задача - стараться что-то изменить в нем к лучшему". Разменивая девятый десяток, вы по-прежнему хотите изменить мир?
- Сейчас я так не думаю. Сравнивая мир, в который я вступил, с тем, из которого скоро уйду, я с сожалением вижу, что он не стал лучше. Да и добрее люди не стали. Таких зверских войн, как вторая мировая, такого этнического и религиозного противостояния, как сейчас, мир еще не знал. Литература как составляющая культуры - это та часть духовной жизни человека, вне которой он перестает быть человеком. Но культура в жизни людей стала занимать меньше места, чем, скажем, в двадцатые годы прошлого века.
Корни многих проблем России уходят еще в царские времена. В нашей стране никогда не ценился человек: просторы большие - русские бабы еще нарожают. С этим и в войну воевали. Поэтому и потери наши были чудовищны - под тридцать миллионов человек. А сколько светлых умов уехали за границу, где теперь создают богатство для других стран и народов? Подсчитать невозможно. И оказывается, что самое ценное-то не нефть и не газ, а человеческий талант. Когда страна начнет ценить своих людей и их таланты, тогда она будет и богатой, и сильной.