Астрофизик Михаил Маров* читает лекцию в московском Центральном доме ученых
Эти двое были, пожалуй, самым замечательным из всего, что находилось в этом зале — одушевленного и неодушевленного. Включая роскошные, имперские люстры, тяжко парившие над нашими головами. Человек, сидевший на стуле перед журнальным столиком на скромно освещенной (люстры не включали) невысокой сцене, — и парнишка, устроившийся прямо напротив меня, но рядом ниже. То ли студент, то ли уже аспирант.
Человек на сцене уже того легкого возраста, который наступает у некоторых природно интеллигентных людей, когда им за 80. Они несут свой немалый возраст, как элегантный, сшитый по меркам костюм: не сутулясь, не шаркая, словно никакой ноши на плечах вовсе и нет. В молодости я его, к сожалению, не знал, но так и представляю — порывистым, ладным, с пиджаком через плечо.
Такие, как он, и годы свои носят не на плечах, а через плечо. Он и теперь практически каждое утро со своей Зеленоградской, что под Пушкино, молодо снует на рабоче-крестьянской электричке в Москву. На работу.
Человек споро управляется с компьютером, выводя на огромный экран перед нами, слушателями, светящиеся, завораживающие карты не только Солнечной системы, но и Млечного Пути, сопредельных галактик, дальнего космоса.
Я сижу в дальних рядах зала, и его аккуратная фигурка, утяжеленная массивными очками, порой проецируется для меня прямо в это загадочно мерцающее звездное небо. Вполне гармонично: должно же там быть, отыскаться наконец, черт подери, хоть что-то разумное!
Лекция идет третий час кряду. Со мною мой друг, известный журналист и поэт, популяризатор науки. Он куда больше меня понимает и в ближнем, и в дальнем космосе и время от времени комментирует негромкие — академик со сцены не вещает, а размышляет вслух — сентенции докладчика. Другу кажется, что комментирует он мне на ухо, но поскольку мы с ним накануне лекции успели побывать в здешнем буфете, шепот получается, как у Станиславского совместно с Немировичем. И вот тут-то к нам и оборачивается второе главное лицо моего повествования.
Замечательно юная, округлая физиономия впереди сидящего слушателя публичной лекции:
— Ради бога, помолчите, — умоляет он. — Вы мне мешаете...
Заметьте: «мне», а не академику-лектору.
Парень сидит с тетрадкой на коленках, да еще беспрерывно нацеливает на лектора мобилку с видеокамерой и микрофоном. Записывает — и с левой, и с правой. Иногда в такт мыслям, сигналам, несущимся из ближнего и дальнего, задумчиво кивает безудержно-кудлатой своей вместительной головой.
Конспектирует!
Мы послушно умолкаем. Даже мой разговорчивый друг.
Справа от меня — друг моего друга. Переводчик. Русак, уже многие годы живущий переводами в Вене и приехавший накоротке в Москву. Сидит с прикрытыми глазами. Вдруг вскидывается и восхищенно шепчет:
— Какой русский язык! Вслушайтесь: какой русский язык!..
Хотя это вовсе не тот язык осин, которым принято восхищаться гуманитариям. Академик органично вплетает в повествование латинские, английские, греческие наименования, дефиниции, формулы, где единственно пронзительно русским для меня прозвучит, пронзит: звездная пыль...
Это, между прочим, не о звездах. Это о нас, людях. О том, что мы в конечном счете состоим из того же самого вещества, что и звезды. Нанокорпускула мироздания — вот и все. Просто в звездном буфете чего-то тебе недодали, недолили, а с чем-то переборщили — смирись. Впору пасть духом, но я про себя отмечаю: ну и бог с ним, хоть и пыль, а все ж таки — звездная...
Да, лектор говорит об очень сложных вещах. О строении космоса, насколько позволяют судить об этом современные знания, о катаклизмах во Вселенных (они-то, как я понимаю, и есть движущая сила всего и вся), о бесконечности, которая, как ни странно, проистекает из конечности всего сущего...
Публика в зале в подавляющем большинстве — люди возраста «за». Сидят не шелохнувшись. А при отрешенно-печальных умозаключениях ученого атмосфера в зале начинает напоминать мне церковную — как при отпевании. Мне и самому уже крепко «за», и я тоже пришел сюда не в лучшие минуты своей судьбы, но я и в этих грозных парадоксах современной космологии в какой-то миг робко отыскиваю нечто слабоутешительное. Во-первых, все наши невзгоды, увы, сопряжены с общим катастрофическим и вместе с тем возрожденческим — это же как путь зерна! — ходом времен и вещей. А во-вторых, стоит ли их демонизировать, абсолютизировать на фоне в-о-он каких трагедий мироздания, в вихре которых страдает, существует и преображается каждый из нас. По-своему.
Что было, то и будет. Если уж звезда с звездою говорит, то и пылинка имеет право голоса.
Еще два слова о публике. Я живу недалеко от Пречистенки и время от времени бываю в Доме ученых. Обратил внимание: в конце советских времен особняк выглядел запустело, запущенно, но публика в нем была молодая, витальная, бойкая. Сейчас же дом отреставрировали, обзолотили, а посетитель как-то обветшал, постарел. Интерьеры богатые, а народ в них в основном скорбно-скромный, как и во времена любых реставраций. Как с большой буквы, так и с маленькой. Молодые, азартные и дерзновенные, видимо, предпочитают другие места, а то и другие страны.
Перед входом на лекцию услыхал от гардеробщиц такой монолог:
— Какая публика сегодня интеллигентная! — восторженно заметила одна.
— Да потому что лекция бесплатная, — здраво ответила товарка.
Обеим тоже далеко «за».
Бесплатная, к слову говоря, и для лектора.
Слушая академика Михаила Марова, я подумал еще вот о чем. Не знаю, не в состоянии оценить масштабы собственно научных открытий его коллеги, тоже астрофизика, Стивена Хокинга. Но я твердо убежден: популяризаторский подвиг того — невероятен. Популяризация науки, ее прорывов сегодня, в период безвременья, полузнаний, реванша мистики и невежества, религии и фанатизма, оттесняющих ту же классическую литературу с ее неизменно гуманистическим пафосом, — не менее исполинское дело (дело исполинов!), чем собственно научные изыскания. Соратник Королева и Келдыша, человек, друживший с Гагариным, стоявший у истоков самых «звездных» наших прорывов в космосе, миротворческого партнерства в этом со Штатами, астрофизик с мировым именем — Маров не гнушается просветительского ига. Таков еще один вывод, который я вынес из недавней лекции в Доме ученых...
Единственный раз за три с лишним часа изменил Маров академическому тону. Голос у него вдруг посуровел, когда, говоря о возможном и даже гипотетически неизбежном крахе современной, конкретной человеческой цивилизации, он произнес:
— Современные политики, все чаще избирая путь балансирования на грани ядерной войны, берут на себя полномочия, не дарованные им ни природой, ни Богом...
Не знаю, записал ли эту маровскую инвективу в свой конспект парнишка, сидевший передо мной, — неловко подглядывать через плечо. Кстати, это было единственное упоминание о Боге: серьезные ученые всуе это имя не треплют.
...Люстры, конечно, имперские, но самый несомненный иероглиф былой империи являла, конечно же, сцена. Сидящая фигурка ученого действительно напоминала в полумраке иероглиф. Знак. Великой империи мысли, двинувшей некогда страну «рабочих и крестьян» к звездам. Может, я бы грустно и назвал его осколком, если бы, помимо прочего, не усердно склоненная прямо передо мной кудлатая, увесистая молодая голова, жадно ловившая каждое слово со слабо освещенной сцены с легким, элегантным, но таким мужественным в своих прозрениях человеком на ней. Да, сегодня этот юноша здесь в решительном меньшинстве, да и в целом людей в зале не так густо. Но это сегодня. А завтра? Да и кто сказал, что единица — ноль?!
Находилась тут как минимум и третья достопримечательность. Прима. Сдержанная, статная фигурка в модном строгом костюме. Высокая, золотая, с проседью, корона на красиво и нежно посаженной голове. Астроном, и тоже с очень известным именем. Ольга. Длужневская...
Мне импонирует, когда, пережив несчастие вдовства, взрослые, значительные мужчины вступают в новые супружества не со своими студентками, а с уже состоявшимися, значительными женщинами. После трех часов лекции мужа плотно окружили с вопросами, она же сдержанно стояла в сторонке. Но видно было, что это — и ее скромный триумф.
...Дописываю эти строки в день, когда стало известно, что, умирая, нобелевский лауреат, академик Жорес Алферов написал личное письмо президенту России. О плачевном состоянии науки в стране — ничего более личного и важного не сыскал.
И это тоже, скажете, осколок?!
P.S. Лекция затянулась. Десятый час ночи. Буфет закрылся. Мы впятером, во главе с академиком, умоляюще топтались перед буфетчицей, но она была неумолима... Теперь-то наконец и я, грешный, знаю, чего мне в этой жизни недолили.
*Академик Российской академии наук, лауреат Ленинской и Государственной премий СССР.