.jpg)
Выставка в Музее истории ГУЛАГа рассказывает о лагерном прошлом сотен привычных нам слов
В Музее истории ГУЛАГа открылась выставка «Язык [не] свободы», повествующая о лагерном арго. В основу лег словарь лагерной лексики, который бывший узник Леонид Городин составлял на протяжении двадцати лет.
Тусовка, халтура, бомбила, туфта, чувак, доконать, стырить, навести марафет, огрести, париться (или не париться), кирять, колбаситься... Эти выражения давно стали для нас привычным жаргоном, и мы, как правило, не задумываемся, что у всех них — лагерное прошлое. На выставке они выведены на стендах и этикетках, озвучены с телеэкранов — их, тщательно артикулируя, зачитывают кураторы и музейные авторы проекта. Производит впечатление, когда слышишь такое из уст интеллигентного человека.
Хотя на самом деле чего «гнать волну» — лагерное арго въелось в нашу речевую практику настолько плотно, что стало почти нейтральной в стилистическом отношении ее частью. Взять хотя бы «своего в доску». Казалось, это что-то из лексикона физиков и лириков — отличный парень, походник, травит анекдоты и любит авторскую песню. Ан нет — вор-рецидивист, коренной уголовник. Или — шутливое, популярное у модниц восьмидесятых — «наводить марафет». Вспоминаются красотки в кардиганах с подложными плечами, разложившие на кухонном столе палетку дефицитных радужных теней фирмы «Пупа». А исходно это воровской прием — огорошить каким-либо вопросом случайного человека, вошедшего в помещение, где происходит кража, и, пользуясь его минутным замешательством, выскочить на улицу и скрыться.
Хотя множество лагерных выражений и в «вольной» жизни сохранили свое исходное значение. «Загорать» — в смысле бездельничать, «заливать» — врать, «загибаться» — болеть, умирать, «накапать» — донести, наябедничать. Зэковское происхождение имеют и невинные, часто употребляемые даже педагогами глаголы — «балаболить», «охмурять», «качать права», «филонить», «крутить любовь», «кляузничать», а также более темпераментные, уже скорее из арсенала бойких учеников — «оборзеть», «замутить», «бодяжить».
Ряд привычных понятий благодаря выставке предстает с неожиданной стороны. Сладкое, почти как любимая банковскими рекламщиками «халява», словечко «халтура» в своем первозданном виде означало вовсе не дополнительный заработок, получаемый в свободное от основной службы время, а отсылало к зловещим вещам — это и богатые похороны, и кража со взломом, и даже взятка должностному лицу. «Бомбила» — вовсе не таксист, работающий без счетчика, а бродяга, живущий подачками. Удивила «тусовка» — то, что мы привыкли связывать со светскими вечеринками, коктейльными платьями и фотосессиями для инстаграма, на языке зэков означало примитивную драку.
В основу экспозиции в Музее истории ГУЛАГа лег словарь, составленный Леонидом Городиным, прошедшим 30 лет лагерей. Его работа составила четыре машинописных тома, которые по рекомендации академика Лихачёва были приняты для хранения и изучения в Институт русского языка АН СССР. Однако сам Леонид Моисеевич, к сожалению, не успел подготовить свой труд к печати, издали его только сейчас — силами того же Музея истории ГУЛАГа и Фонда Памяти.
— Словарь Городина позволяет говорить о лагерной лексике как о факте культуры и одном из источников современного разговорного русского языка, — говорит директор Музея истории ГУЛАГа Роман Романов. — Уголовный жаргон начал складываться еще на царской каторге, однако массовым стал в среде ГУЛАГа — системы исправительно-трудовых лагерей СССР. С 1930 по 1956 год через лагеря прошли около 20 миллионов человек. Там осужденные по политическим мотивам существовали бок о бок с преступным миром и волей-неволей общались на его языке. А выйдя на свободу, продолжали использовать те слова и выражения, часть из которых в конце концов стала нормой разговорного русского языка.
О том, как пришла идея собирать тюремный арго, вспоминал сам Леонид Городин в книге «Одноэтапники»: «Говорят, что в каждом человеке таится коллекционер. Такая слабость недавно обнаружилась и во мне. Я начал собирать лагерные и тюремные слова. В лагере было не до того, а теперь, через много лет, вдруг стало жаль, что это языковое богатство ускользает из памяти и пропадает. Среди этих слов и выражений есть удивительно сочные, меткие, ярко освещающие время и среду, их породившие. «Вридло» — временно исполняющий должность лошади; «деревянный бушлат» — гроб; «подохни ты сегодня, а я завтра», «доходяга второго срока», «фитили» — никакое сухое исследование не в силах рассказать то, что расскажут эти и подобные им слова. /.../ Взять слово «параша». Уходя из тюрьмы в этап, заключенный унес и его с собой. Только тут оно приобрело другое значение. Парашей в этапе и лагере называли всякий непроверенный, несбыточный слух: о якобы готовящейся амнистии, массовом пересмотре дел, переводе всех на вольное поселение и прочем. На выбор этого слова повлияло созвучие с выражением «по радио». «По радио передавали» — парашу передавали. Но одновременно здесь содержится намек на то, что такой слух придумал, или, как говорили, «пустил», человек, сидя на параше — тюремном сосуде ассенизационного назначения, и, дескать, цена такому слуху соответствующая. Чувствуется тут и общее недоверие к радиосообщениям того времени. Много таких слов добыл я из своей памяти. Вспомню — запишу на листочек. Собралось их у меня изрядно».
Конечно, не все содержимое лагерной лингвистической «параши» перекочевало в обыденный язык. Некоторое понятия и обозначающие их словоформы, к счастью, остались в истории. Скажем, «АЛЖИР» — Акмолинский лагерь жен изменников родины, открытый в 1937 году в Казахстане в районе тогдашнего Акмолинска (будущего Целинограда, а ныне это — столица республики Нур-Султан). Красиво, на африканский лад звучащую аббревиатуру придумали сами заключенные женщины. Или «Индия» — тюремная камера или барак, где собраны воры, азартные игроки, проигравшиеся до белья — синоним полной нищеты.
Того же порядка — «Абиссиния»: скопище мелких преступников, голодных и оборванных. Вошло в обиход в 1936 году, когда фашистская Италия напала на нынешнюю Эфиопию. Заключенные, как видим, обладали своеобразным чувством юмора. Без него, как и без способности относиться к своей участи философски, было просто не выжить.
«Мой Кузьма Крючков был тоже лубочно красив, — вспоминает о своем надзирателе Леонид Гордин. — По жилам его стремилась здоровая, горячая кровь. Для забавы он щекотал штыком медлящих и громко хохотал, если его жертва оступалась и падала в воду. По природе, может быть, он и не был злым. Травят же деревенские мальчишки юродивых. Заросшие щетиной, обносившиеся, увешанные мешками и котомками, мы и были убогими нищими. Жалкие, беззащитные, неповоротливые, мы казались ему — сильному и ловкому — смешными»
Вот только нам, читающим эти строки, совсем не смешно.