Вообще-то, как ни крути, народ у нас любит повеселиться и, несмотря на критику пошлых юмористических программ, валит на них валом. Нынешние маловзыскатльные "штепсели" и "тарапуньки", как это ни печально, превратились в законодателей вкуса. Недавно по телевидению Ефим Шифрин заявил, что раз юмор ниже пояса необычайно популярен, то он просто обязан ему соответствовать. Ему, конечно, виднее, но всем ли его почитателям, привыкшим к другому уровню шуток любимого актера, подобное по душе?
Что касается юмора Михаила Левитина и его театра, то он, прежде всего, занозистый и умный (но не заумный!). Левитина всегда тянуло к "легкомысленным" обэриутам, к саркастическому смеху Достоевского, Булгакова, Зощенко. В своих спектаклях он соединяет игру ума с игрой случая, трагический абсурд с нежностью и любовью к маленькому человечку. Тому самому, который не понимает, что эстрадники "пудрят ему мозги", зарабатывая на нем деньги.
Под занавес уходящего года я побывала в "Эрмитаже" на юбилее Михаила Левитина. И встретила там немало известных режиссеров, актеров, писателей. Для них этот театр остается одним из уцелевших островков культуры, где продолжает биться веселая мысль и куда дурновкусие и на порог не пускают. Во время представления именинник сидел к зрительному залу спиной с любимой собакой на руках, довольно правдоподобно делая вид, что все происходящее его совершенно не касается. Ох уж этот Левитин, он и тут без фокусов не может обойтись. А впрочем, по-другому и быть не могло, ведь он тоже клоун и сам себе режиссер. К тому же он обожает собак, и почему бы накануне "собачьего" года не намекнуть кому надо, что голыми руками его не возьмешь, охрана при нем...
Левитин любит придумывать разные шарады. Вот и к слову "чума" в названии пьесы Пушкина "Пир во время чумы", показанной на юбилейном вечере, добавил две буквы "ч", получилась "чччума". Зачем? В его режиссерской трактовке чума - не просто эпидемия, опустошающая город, это символ духовной катастрофы, а люди, находящиеся "у бездны мрачной на краю", не понимают, что своим бездушием они породили этого шипящего "монстра". Время "ч".
Из опрокинутых книжных шкафов на сцене появляются призраки былого: Сальери, Моцарт, Скрипач, Скупой, Дон Карлос. Они "шелестят" своими монологами, словно ветряные мельницы, но танцующая молодежь не слышит их, у нее свои идеалы. Ей кажется, что она может "переплюнуть" даже Моцарта и сыграть на перевернутом рояле, подвешенном на веревках над сценой, свой брейк-данс...
В течение двухчасового действия сквозь поэтические пушкинские кружева явно проглядывали черты Даниила Хармса, первого советского абсурдиста, ставшего жертвой сталинской "чччумы". Когда же на сцену вышел неприметный человек с чемоданчиком (Владимир Шульга) и прочел стихотворение Александра Введенского "Элегия", то все сошлось: мятежные диссиденты, непокорные обэриуты и "наше все" Александр Пушкин. Все они говорили об одном - о внутренне свободном человеке, смеющемся над глупостью, в какие бы золоченые одежды она ни рядилась. И уж этот смех - не чета "аншлаговскому".