Победа показала, что слова о массовом героизме не были пропагандистской фальшивкой.
Она показала, что слова о массовом героизме не были пропагандистской фальшивкой. Хотя герои его книги и не плакатные герои, бросающиеся на амбразуру и под танки, — они «всего лишь» в нечеловеческих условиях готовы продолжать войну, чтобы уже не просто изгнать врагов, но именно уничтожить их.
Однако чуть ли не впервые в нашей военной прозе в «Моем лейтенанте» звучит и мотив «потерянного поколения». Звучит, если так можно выразиться, в обратной проекции по отношению к классическому певцу «потерянных» Ремарку. Как жить дальше, если война оказалась кровавой бессмыслицей, спрашивают себя герои Ремарка. Как жить дальше, если главное дело жизни уже исполнено, спрашивает себя герой Гранина.
В самом деле, наибольшая смелость, на которую отваживались прежде авторы нашей военной прозы, подавая ли ее в форме
Разумеется, при советской власти открытые декларации такого рода были невозможны, но ведь писатели — народ настырный, если
Ни Виктор Некрасов, ни Казакевич, ни Гроссман, ни Василь Быков, ни Бондарев, ни Бакланов, ни Константин Воробьев, ни Курочкин, ни Астафьев ни в подцензурном, ни в нецензурном слове ни разу не усомнились ни в целях войны, ни в огромной ценности достигнутой победы. Сколько бы они ни разоблачали, сколько бы ни проклинали бессердечие, шкурничество и глупость командования, бессмысленную жестокость и подозрительность «органов», воровство интендантов и всяческих тыловых крыс, война все равно оставалась для них великим историческим событием, причастностью к которому можно только гордиться.
А это означает, что война действительно была народной. И даже священной.
Последнее слово кажется особенно странным — ведь
Вот и простодушный герой Гранина произносит пророческие слова: «Мы будем вновь и вновь возвращаться к моему времени, оно было красивым и героическим».
Для истории важнее всего грандиозность — не для истории научной, но для истории воодушевляющей, которая только и может сохраниться в народном сознании. А потому сегодняшняя ностальгия по прошлому, разумеется же, вовсе не тоска по тирании, но лишь тоска по величию, тоска по участию в Большой истории.