Кажется, мы сдались. Вроде вон сколько говорим о русском языке. Целый Год русского языка отвели ему, не смущаясь несообразностью: Год русского языка в России… И на том спасибо — хоть год говорили на родном языке. А только ведь когда язык живет естественной жизнью, о нем не говорят. На нем просто говорят.
А уж если понадобилось составлять словарь расширения русского языка, который сложил
Беспокойство о состоянии языка — знак неблагополучия в государстве, знак того, что стал теряться народ, подменяясь беспамятным населением и его опустевшим словом, где слова полегчали и утратили первоначальную ясность. Даже в именах «Единая Россия» и «Справедливая Россия», как и Союз писателей России и Союз российских писателей с порога слышна девальвация существа некогда великих слов.
Увидал недавно на дороге под Воронежем указатель на повороте «Закрытое акционерное общество «Россия». Это про нас. Это нынешнее название нашей Родины.
Из языка уходят воля и сила. Он ведь живет полем и небом, землей и трудом. А вслушайтесь в наши ежедневные новости и найдите там про землю и труд. Там будут жертвы и аварии, теракты и пожары, саммиты и соглашения, кризис, кризис, кризис и президентские уверения в том, что человек сам должен видеть без уверений. Но ни полей, ни заводов, ни хлеба, ни света вы там не увидите.
Нас веками спасала, держала до последнего времени русская речь, великое русское слово, с которым Ахматова провожала солдат на великую войну:
Не спасли.
И уже не скажешь и с Блоком о соблазнительном Западе:
Ни Руси, ни поля, ни плата. И слово уже не спасет нас в отместку за измену.
Как еще недавно умел русский человек благодарно сказать о любви и силе родного языка устами своих гениев Пушкина и Некрасова, Тургенева и Толстого. Помните, в школе учили: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, ты один мне поддержка и опора»? А сегодня, когда сомнений, раздумий через край, мы уже не слышим этих писательских молитв. И вот мы его — волю и правду нашу, неисчерпаемое сокровище — уже вынуждены регламентировать законами. Теперь он не просто живой великорусский, как у Владимира Иваныча Даля, а «государственный». Нечего своей живостью и «великорусскостью» выситься.
Между тем надо быть глухим, чтобы не видеть, что мир богатеет не унификацией, а Господним многообразием, что сад человеческой речи прекрасен, когда цветет райской разностью, а не теснотой политической или коммерческой газеты. Французы вон берегут свой язык от чужих вторжений, потому что помнят своего гения Альфонса Доде, сказавшего, что «пока народ, даже обращенный в рабство, владеет своим языком, он владеет и ключом от своей темницы». А мы сами свой ключ сдаем.
И немец Хайдеггер, защищая свой язык, подсказывает нации, что «язык — это дом бытия». Бытия, а не быта. Бога, а не политического отчета. Государственный язык может быть силен и ясен, когда есть сильное и ясное государство, когда оно совпадает с отчетливыми границами своей самобытности. А когда вместо границ туман, когда чужое желаннее своего и поощряется всей силой власти, то и язык теряет границы и расползается в оговорки и примечания, в девелоперы и преференции, сейшны и фикшны, реалити и секьюрити.
Не знаешь, кому кричать, что для того, чтобы удержать язык, надо жить, жить. И жить дома! Любовью, трудом, землей, семьей, историей и родом, а не мировым сообществом, не телевизионным окошком, не одним днем, не «здесь и сейчас», не «все и сразу». И язык оформит и бережно озарит эту жизнь и сам станет светом и жизнью. Только живи! Ведь так просто, как говорил Толстой. Но вот, оказывается,
Впрочем, кажется, они уже ничем не рискуют, потому что на всех королей при нынешней духовной демографии не найти доверчивых детей, которые им это скажут.