ПИСЬМА С РОДИНЫ
...Не знаю, может, и правда надо уже объяснять, кто такой Юрий Казаков. Скоро будем растолковывать, кто такие Пушкин и Чехов. Все к тому идет. Но вот скажешь, что Юрий Казаков - потрясающий писатель, и разве это что-то объяснит? Что тут потрясающего для того, кто не читал влюбленными глазами "Голубое и зеленое", кто не коротал время в плацкарте с "Северным дневником", кто не плакал над "Свечечкой"?..
Ну а если ты читал Казакова в юности, то никакие превосходные слова о писателе тебе и вовсе не нужны. И без того все остро помнится. Так мне помнится то мгновенье, когда в Ташкенте, в полковой библиотеке я нашел казаковский том "Поедемьте в Лопшеньгу". Я прижал эту книжку к сердцу и не расставался с ней два месяца, пока нас не отправили обратно на Север. Среди азиатской осени, пахнущей дынями и сухим виноградным листом, рассказы Казакова были как письма с родины. Разве можно забыть, как после стрельб в пустыне или строевых занятий на раскаленном плацу я жадно читал о поморах и карбасах, про письмоноску Маньку и бакенщика Егора, про резкий и горький запах холодной картофельной ботвы. Мне то виделся милый сеющий дождик, серенькое небо, вологодская наша речка благородного такого оттенка - как старое серебро. То мне слышался скрип половиц в родном доме, то шелест по подоконнику первого, еще сырого снега...
Ведь когда читаешь Юрия Казакова, то не только глазами по строчкам бежишь, но и слушаешь, как слушают попутчика в поезде: то помалкиваешь, то поддакиваешь или плечами пожимаешь. Каждое слово, попадая к Казакову, получает такую устремленность к читателю, к собеседнику, что нельзя не отозваться, не аукнуться на голос писателя.
Пишу об этом, охваченный воспоминанием, и почему-то кажется, что до меня никто так не думал, не писал. Но вот заглядываю в скопившиеся у меня журнальные и газетные вырезки о Казакове и тут же трезвею: мало о каком русском писателе написано столько проникновенного, глубокого и вдумчивого. И это в наши-то времена, когда русскую литературу и поносили, и хоронили, и просто не издавали.
Вот сразу попались на глаза строчки из статьи Анатолия Друзенко (прекрасного журналиста, прозаика и благородного человека, недавно, увы, ушедшего): "Я люблю перечитывать его рассказы. Просто так. Открываю книгу наугад и читаю. Точнее даже слушаю: как Чайковского или Рахманинова... Будь моя воля, я бы каждый урок литературы начинал с чтения рассказов Казакова. Его непременно должны слышать наши внуки... Иначе они будут думать, что русский язык - это то, что они слышат сегодня на улице или с экрана телевизора, что это не Божий дар..."
ДВОЕ В ЯНВАРЕ
И тут надо сказать, что раньше всех литературных критиков невероятную звукопись казаковской прозы оценил Лев Шилов. В начале 60-х он, молодой филолог, начал собирать уникальную фонотеку с голосами русских писателей и поэтов. Лев Алексеевич подружился с Казаковым еще в 1959 году во время поездки редакции "Литературной газеты" по Сибири.
Шилов долго уговаривал Казакова прочитать на магнитофон несколько рассказов, предварительно заручившись согласием фирмы "Мелодия" на выпуск пластинки писателя. Юрий Павлович упорно отнекивался, ссылаясь на свое заикание, но в конце концов сдался перед аргументами товарища, подвижничеству которого он всей душой сочувствовал. И вот 16 января 1967 года Лев Шилов (тогда уже руководитель отдела звукозаписи Государственного литературного музея) с тяжелым катушечным магнитофоном приехал к Юрию Казакову в Переделкино.
Казаков выбрал для записи "Двое в декабре" - рассказ 1962 года, рассказ о любви, о счастье; в нем нет даже имен, только он и она. "Здесь нет почти диалогов, прямой речи, - объяснил он свой выбор Шилову. - А я не умею эту прямую речь изображать, не дано мне этого делать. Я в этом смысле слабак..."
Шилов успокаивает товарища: "Если запнешься, не останавливайся, а мы потом все послушаем и эти места перечитаешь. Ничего-ничего, зато пластинка будет..." Он ставит перед Казаковым микрофон, нажимает на кнопку записи и уходит во двор - чтобы ничем не отвлекать, не смущать и без того смущенного Юрия Павловича.
Как хорошо, что Казаков не умел ничего "изображать". Он просто рассказывает вполголоса, а ты сразу все видишь и все чувствуешь. Легкое заикание придает его чтению какую-то уютность, облекает написанное в теплую плоть, которую ощущаешь столь же явно, как тепло запрыгнувшего на колени котенка.
Казаков читал оба рассказа по рукописи. Слушая запись, какие-то слова в давно знакомом рассказе вдруг кажутся новыми. Бросаешься к книге, находишь это место - и точно: в тексте чуть по-другому. Наверное, редактор при подготовке книги заменил слово, показавшееся ему неудачным.
К примеру, в рассказе "Двое в декабре" у Казакова была фраза: "Он только повел ртом". В книге же мы читаем банальное: "Он только качнул головой". А ведь как это хорошо, по-казаковски: "...повел ртом".
По записи слышно, как, дочитав до шестой страницы, Казаков не выдерживает и после слов "...в голубых прозрачных тенях по колеям было что-то весеннее, и пахло весной..." достает из коробка спичку, чиркает, она шипит, неохотно вспыхивает. Казаков затягивается и продолжает: "Один раз по такой дороге в сторону деревни проскакал черный конь..."
После записи "Двое в декабре" Казаков берет передышку, курит и вдруг сообщает, что дальше он хочет прочитать рассказ "Отход", только что им написанный. "Отход" еще не был опубликован, поэтому Шилов не удивляется, что Юрий Павлович взял рассказ, на добрую половину состоящий из прямой речи. Прочитать его перед микрофоном решился бы не всякий актер - такое там сложное многоголосие.
ПОИСКИ ИСТОКА
"Отход" - совершенно документальный рассказ. Архангельск, лето 1964 года, Казаков вместе с Евгением Евтушенко (названным в рассказе просто Женей) собирается в море на зверобойной шхуне "Моряна". Маршрут шхуны - от Архангельска к Новой Земле, потом проливом Югорский Шар в Карское море. Последний вечер на берегу, в ресторане гостиницы молодые писатели братаются с командой шхуны, все уже сильно под хмельком, все вещают одновременно, перебивая друг друга.
Только Казаков мог услышать в этом нелепом, скачущем разговоре подвыпивших мужиков пронзительную мелодию прощания и написать рассказ о том, как отходит, откалывается одно время и наступает другое - жесткое, деловое. Время, которому не до слез (впрочем, когда у нас какой власти было дело до русских слез - кто вспомнит?..)
Женя - знаменитый, гениальный, в заграничном галстуке. Всем приятно, что такой человек рядом и запросто разливает всем шампанское, и можно крикнуть ему с другого конца стола: "Женя, стихи дай списать..." И очень даже здорово услышать от него: "А вот мы с Юрой скоро в Америку поедем, к Стейнбеку в гости. Поедем, Юра?" Только вот Юра качает своей большой лысой головой, и можно подумать, что он не хочет в Америку. Что-то он Жене говорит, а что - не разобрать...
Потом, когда вышел рассказ, ребята-зверобои могли бы прочитать, что ответил Казаков своему другу-поэту: "...Париж, Нью-Йорк... джинфиз и стриптиз... аэропорты-автопортреты... Не в этом наш исток, и гул крови не в этом, а вот поедем-ка на Канин Нос и проснемся однажды... в старой избе среди всхрапывающих рыбаков. Натянем мы сапоги и брезентовые штаны, напялим шапки-ушанки. Мы выйдем на рассвете..."
Услышал ли кто тогда Казакова, вчитался ли? Казаков нутром смоленского крестьянина и интуицией выпускника Гнесинки чуял что-то обманное и зловещее в этих пьяных ресторанных восторгах. Он, кажется, начинал догадываться, куда заведут вся эта бравада и суперменство, весь этот экстрим и адреналин 60-х, все это братание писателей со зверобоями, а бардов - с золотоискателями. Как быстренько требование плана любой ценой обернется выжиманием прибыли той же ценой. Как скоро браконьеры-романтики, лупившие в упор самок тюленя, найдут себя среди живодеров нового времени.
У Казакова и в мыслях нет осуждения, он просто с печалью отходит в сторону, еще сам не вполне понимая, отчего ему так не по себе среди этих мужественных, сильных и симпатичных людей. "...Чем веселее было вокруг, тем грустнее было нам, хоть это и глупо грустить, когда кругом... все зовет к бездумности..."
Бог, стяжание божественного слова, конечность земного и бесконечность небесного... Поверхность жизни Казакова и раньше мало интересовала, но после "Отхода" он начал свое мучительное восхождение к вечному, к тому, что после долгого молчания он выразит в последних своих вещах - "Свечечка" и "Во сне ты горько плакал". И это были уже не рассказы, а прямая исповедь. Подняться выше этого, оставаясь на земле, нельзя.
НЕЧАЯННЫЙ МОНОЛОГ
Но вернемся в январский день 1967-го. Пока Казаков курит, Шилов рассказывает другу, как нашел и реставрировал запись Александра Блока, как записывал Анну Андреевну Ахматову незадолго до ее смерти, как трудно было записать Паустовского. Потом они говорят о Севере; Казаков объясняет, из чего вырос сюжет "Отхода". И этот устный рассказ Казакова тоже остается на пленке.
Пять лет назад, в июле 2002 года, я попросил Льва Алексеевича Шилова рассказать об истории этой записи, о дружбе с Казаковым. Я приехал в Переделкино, где Лев Алексеевич директорствовал в Доме-музее К.И. Чуковского. (Вообще Шилов был душой Переделкина. Нет, не душой шумной компании, а хранителем памяти и защитником этого самого литературного поселка на свете.)
Выяснилось, что пластинку с записью рассказов Юрия Казакова "Мелодия" так и не выпустила. Ни в 60-е годы, ни в 70-е, ни даже после смерти писателя. Что-то пугало начальство в этих двух рассказах о любви и прощании. После беседы Лев Алексеевич подарил мне кассету "Читает писатель Юрий Казаков". Ее удалось выпустить в серии "Из коллекции Литературного музея" тиражом в... пять экземпляров.
А еще Шилов передал мне несколько пожелтевших листочков: "Может, вам пригодится, когда будете писать о Юре..." На листочках оказалась машинописная стенограмма разговора с Казаковым о Севере.
Юрий Павлович страшно дорожил каждой подробностью своих скитаний по Северу. В одном из последних своих интервью он говорил: "На Севере я родился во второй раз. Бога ради, не воспринимайте это как красивость. В жизни каждого человека есть момент, когда он всерьез начинает быть. У меня это случилось на берегу Белого моря..."
Сегодня "Труд" впервые публикует небольшой устный рассказ Юрия Казакова, записанный Львом Шиловым ровно сорок лет назад (сегодняшняя публикация тем более драгоценна, что почти весь архив Казакова бесследно исчез с его дачи сразу после смерти писателя.) В этом нечаянном дружеском монологе нет отточенной красоты казаковской прозы, но зато слышна неповторимая интонация Юрия Павловича, его какое-то детское, мальчишеское стремление поделиться пережитыми приключениями. Как вспоминает Виктор Лихоносов: "Счастливые мгновения слетались к нему, как пчелы: едва начинал он рассказывать, все постное делалось вкусным, и самозабвенность обычной вроде бы речи пленяла завистью к тому, чем он жил, что видел и чувствовал..."
Пусть эта публикация будет данью памяти и Юрия Казакова, и Льва Шилова - двух прекрасных людей, спасавших и согревавших русское слово. Всю их гениальность нам еще не дано оценить, в их наследие нам пока некогда вникнуть. Вот заглянул в программу телевидения: о Казакове в день его юбилея - ничего (даже по каналу "Культура", даже в Год русского языка!). Грустно, стыдно. Но еще стыднее, что с 1985 года тянется история с установкой мемориальной доски на арбатском доме, где Юрий Казаков прожил 35 лет. Уже нет на свете многих из тех, кто боролся за увековечение памяти писателя: Георгия Семенова, Глеба Горышина, Федора Поленова, Анатолия Друзенко... Но, быть может, в нынешнем ноябре, к 25-летней годовщине ухода писателя, доска наконец-то появится на Арбате.
ВРЕМЯ, КОТОРОМУ НЕ ДО СЛЕЗ, ТОЛЬКО КАЖЕТСЯ БЕСКОНЕЧНЫМ.
О ЮРИИ КАЗАКОВЕ
Я не могу без слез читать ваши рассказы. И не по стариковской слезливости (ее у меня нет совершенно), а потому что счастлив за наш народ, за нашу литературу, за то, что есть люди, способные сохранить и умножить все то, что досталось нам от предков наших - от Пушкина до Бунина. Велик бог земли Русской!
Константин ПАУСТОВСКИЙ
***
Это был большой ребенок... Я никогда не слышал, чтобы он кого-то ругал. Ведь писатели - они все же ругают друг друга. А он никого, никогда. Это удивительно спокойный был человек, а если речь заходила о какой-нибудь бездарности, ну он так улыбался, но никогда не говорил плохих слов.
Анатолий ФИРСОВ, фотохудожник, многие годы друживший с Ю. Казаковым
***
Серьезный человек. Занимался своим делом. Интересовался, как в старину жили. Днем с рыбаками по тоням, а вечером приносил из клуба баян, играл.
Миропия РЕПИНА, жительница села Лопшеньга, в доме у которой останавливался Ю. Казаков
***
Он стал предтечей, первым звонким аккордом в будущей симфонии расцветающей русской прозы после войны... Высокая тональность, чистота и серебристый свет русского языка... - все было в его рассказах, и как после них читать чьи-то деревянные романы, кучами валявшиеся в магазинах?
Виктор ЛИХОНОСОВ Публикуется впервые
В первый раз я попал на "зверобойку" в Нижнюю Золотицу*, и там я летал с вертолетчиками, на ледовые лагеря летал... И так я там прожил недели две. А потом на Белом море начала промышлять зверобойная флотилия. Там был у них ледокол здоровый - он ворочал пять штук шхун. И я полетел на этот ледокол однажды. Ну я попросился, и меня взяли. Начальнику промысла Копытову я сказал, что хотел бы пожить еще и на шхуне. И вот он выбрал мне "Горяну", причем я просил любую шхуну, самую обыкновенную, чтобы никаких стахановцев. А то будут тебе подсовывать каких-то там передовиков.
И вот меня в один прекрасный день высадили на вертолете возле шхуны на лед. А я, значит, со своим рюкзаком, с киноаппаратом и с машинкой. Я с пишущей машинкой там ездил, понимаешь... И когда вертолет поднялся надо мной, то ветер подул такой страшный, что мой рюкзак и этот киноаппарат закувыркались в разные стороны, и я сам чуть не закувыркался.
Вертолет улетел, а я остался один на льдине. И в метрах двухстах от меня - шхуна. Но между нами было разводье. И спустили ребята шлюпочку, вот, пришли за мной, взяли меня, поднялся я на борт и сказал: "Привет, ребята! Вот это я к вам в гости".
А потом они мне признавались, что очень не хотели, чтобы я к ним приехал. Думали: "Писатель?.. Ну его на фиг! Все опишет..." А они там иногда занимались браконьерством. Им не разрешали добывать самок тюленьих, а самцов только, но они иногда и самок били, план им, понимаешь, надо перевыполнять. Так что были кое-какие у них грешки, поэтому они меня поначалу не особенно... Но потом, когда увидели, что я, так сказать, невредный человек и все такое, то меня страшно возлюбили, и в Мурманске такое было прощание!
Я потом в Мурманск приезжал еще несколько лет. И они мне все время говорили: "Давай, Юра, летом пойдем с нами на промысел в Карское море. Новую Землю повидаем..." И вот мы, теперь уже с Женей**, приехали в Архангельск, сразу там оформились, уколы нам сделали, понимаешь, противотифозные. Там у них кок перед отъездом заболел брюшным тифом, и нам сделали эти уколы, страшно болезненные, под лопатку. Целый месяц я не мог лежать на спине, было больно, как будто гвоздь там торчит.
И вот мы целый месяц с ними ходили, а потом нам это дело поднадоело. Каждый день одно и то же, уж насмотрелись. Тогда они нас подвезли к Амдерме, мы высадились, и в тот же день мы взяли билет на самолет. И тогда я первый раз увидел военные наши реактивные самолеты. Там, понимаешь, такая штука: раньше только легкие "Антончики" летали с гражданского аэродрома. А теперь еще военный прямо на берегу моря. Вдоль берега такие полосы бетонированные, ангары и все там оборудование. Когда пустили на линию Ил-18, а это тяжелая машина, она не может садиться на грунт, ей нужен бетон, понимаешь, тогда военные уступили одну из своих полос.
Так что там гражданский и военный аэродромы рядом, и пока мы ждали этого "Ила" - он с Диксона летел, - то мы нагляделись на военные наши самолеты. Они там все время взлетают и садятся, так что постоянно какое-то количество самолетов находится в воздухе. Понимаешь, это такие... тупые, с дырой в носу и таким ревом***. Самолет поднимается, переходит звуковой барьер, потом как бабахнет - ужас! И почему такой взрыв получается, а?.. Вот сам летчик не ощущает этого взрыва, то есть он его не слышит, потому что звук остается за ним, он уже летит в беззвучном пространстве...
Еще я увидел, как в Амдерме пьют одеколон. Раньше я видел, ну как разбавляют. Но тут, честное слово, я вообще... А там было только шампанское и цимлянское, и больше ничего не было: ни водки, ни спирту, ни коньяку, ни портвейна, ничего. Так ребята, съехавшие с нами на берег, отправились в аптеку или в какой-то хозяйственный магазин и принесли тройной одеколон, самый дешевый, а он бултыхается долго, там дырочка маленькая, по капельке бежит, пока стакан нальется... Обнимались, целовались...
Потом мы полетели в Архангельск, и вдруг все летчики, пилоты и стюардессы узнали Женю, ну и меня заодно, и прижали нас - брать автографы. И все это в воздухе! Самолет с перепугу чуть не врезался в землю... Я вообще не люблю летать - это чудовищно. Каждый полет мне стоит килограмм нервов, ей-богу. Все время думаешь: вдруг разобьешься, вдруг вот живу последние минуты. Вот такая штука неустойчивая...
Переделкино,
16 января 1967 года
Запись Л. ШИЛОВА
Публикация Д. ШЕВАРОВА
* Впервые в поморскую деревню Нижнюю Золотицу Казаков приплыл на пароходе из Архангельска в ночь с 3 на 4 сентября 1958 года.
** Поэт Е. А. Евтушенко.
*** Очевидно, речь идет о МиГ-19.