- Я родился в Мезени Архангельской области, и нас окружали Личутины. Сейчас многие хотят обнаружить в себе дворянские корни, а я тешил себя мыслью, что являюсь потомком поморов. Но вот я обнаружил старую фотографию и узнал, что и дед, и его братья, и прадед были почтовыми чиновниками 11-12-го класса - какие-то коллежские асессоры, регистраторы. Оказалось, что в XIX веке "мои поморы" превратились в чиновников. Хотя еще при Петре Первом один из Личутиных стал ратманом Мезени: это вроде нынешнего мэра.
- Вы в детстве хотели стать мореплавателем или рыбаком?
- Я никем не хотел быть, не было у меня мечты. Жил посереди природы - и все. Так что мне (да и другим) удивительно, что я стал литератором, потому что в свое время посылов к этому не было.
- Но читать-то любили?
- Моя жизнь началась на Крайнем Севере в 1940 году, но, как ни странно, вырос я на западной литературе, а русскую стал более-менее узнавать уже в университете. Мой дядя работал в библиотеке райкома партии, и так получилось, что я брал у него только книги европейских писателей. Да мы ведь не знали ни Достоевского, ни Бунина, ни Есенина, ни Платонова, ни Булгакова: в школьных учебниках их не было. Хотя воспитывались в общем-то правильно, по нравственным законам. Был набор книг, очень полезный для духовного воспитания, - Николай Островский, Фадеев, Шолохов... И те, кто получили этот урок заповедальный, стали впоследствии хорошими людьми. Очень важно, какую литературу читать, что вложить в себя. Вот Достоевский - писатель гениальный, но если воспитываться только на нем, можно свихнуться. Он был истинно верующим, но так глубоко влез в душу, с таким драматизмом исследовал битву в человеке между ангелом и бесом, что невольно и нас всех вовлекает в нее. И душа наша становится смятенна, больна и нервенна. А на Шолохове, Фадееве "нравственно смутиться" нельзя - настолько их проза цельна и народна, причем в религиозном смысле слова, хотя вряд ли они верили в Бога.
- Когда вы ощутили себя писателем?
- Валентин Распутин однажды хорошо сказал: "Мне стыдно называть себя писателем". Я тоже пережил это чувство. В советское время писательское звание было настолько почетным, что означало возведение в ранг небожителей. Когда после факультета журналистики я работал в областной газете, то видел, как в редакцию заходили местные писатели. Они властно, как "каменные гости", направлялись в кабинет главного редактора и казались людьми с Олимпа. Когда я сам ушел в литературу, то долго не мог пересилить себя и назваться писателем - говорил, что я литератор. В других профессиях все происходит как-то естественно: окончил институт - и ты инженер, и нет никакого внутреннего смущения, когда спрашивают, кем работаешь. В трудовой книжке так и написано: инженер. Или учитель, или врач. Писатели же всегда исполняли роль священников, духовников, а должности выше уже нет.
- Когда вы сами начали писать?
- Еще в молодости я сочинял какие-то стихи, заметки графоманские и, наверное, не случайно поступил на факультет журналистики. А первую повестушку написал достаточно поздно - в 31 год. Помню, что учился на партийных курсах, жил в общежитии, нас было пятеро в комнате: ребята-корреспонденты лежат на койках, а я, пристроившись на тумбочке, тюкаю на "Ундервуде" 30-х годов. Они хохотали надо мной... Но мою первую вещь сразу напечатали. Хотели даже в "Роман-газете" опубликовать, у которой тираж был 4 миллиона, но решили: подождем, что еще напишет. Правда, первую повесть я больше не переиздавал - настолько все в ней слабо и несовершенно. Меня часто спрашивают: были ли у вас учителя? Отвечаю: наверное, не было. Увы, нет у писателя учителей, и даже тысячи прочитанных книг ему не помогут. Хотя, быть может, Валентин Распутин и Василий Белов пробудили во мне особенный взгляд на простонародье и русский язык.
- Профессия журналиста помогла?
- Между журналистикой и литературой - огромный водораздел, и мало кому удается его преодолеть. Вообще на пути к писательству столько всяких преград, искушений - славой, деньгами... Печально, что в истории немало примеров, когда люди достигали вершин в литературе, а потом оказывались забыты еще при жизни.
- Вы сами честолюбивы?
- Был бы честолюбив - лез бы во власть. Но я постоянно повторяю себе, что все - суета сует и томление духа. Эта древняя мысль помогает ровно жить, без особых терзаний - хотя, наверное, так лишь кажется. Ведь писателя без душевных мук и сердечных терзаний не бывает. Плохо то, что писатель нынче совершенно обнищен. Высшая несвобода - это нищета. Она отбирает последнюю мягкость, незлобивость, сердечность и русское чувство боли, превращает в раба. Ужасно раздражает, что не можешь прокормить семью, и это разжигает уязвленность, а из уязвленности возрастает множество дурнины. Какие-то бездарные красотки пьют шампанское по 5000 долларов за бутылку, а ты три года пишешь роман - и получаешь за него тысячу долларов. А ведь писательство - высший интеллектуальный труд, но почему-то оценивается хуже, чем работа уборщицы общественного туалета. Вообще я как литератор появился из желания справедливости. Когда работал в газете на Севере, то видел, насколько бедно и запущенно живут русские люди, особенно женщины, вдовы. И я решил писать об этом, писать правду. Мне казалось, что все, что было и есть в литературе до этого - неправда.
- А почему появился у вас интерес к истории раскола, к патриарху Никону, Аввакуму?
- Русские - великий и древний народ. Когда я написал роман "Скитальцы" об истории старообрядчества XIX века, замечательный критик Александр Михайлов сказал: "Володя, у тебя такой северный язык, никто, кроме тебя, не напишет про Аввакума". Сначала я отказался: "Это же XVII век, не смогу..." Но постепенно стал собирать материалы: покупал книги, делал конспекты - в общей сложности более тысячи страниц, потом конспекты конспектов - гигантский труд! К роману "Раскол" готовился лет пять, больше ничем не занимался. Первая книга давалась очень тяжело. Долго мучился, каким языком должны говорить герои друг с другом - бояре со смердами, царь с боярами... А потом понял: они все одинаково говорили. Это была эпоха, когда царь отстоял от смерда на расстоянии бердыша, и смерд мог подать ему свою челобитную в руки. Вот насколько были близки люди тогда! Если государь встречался с народом, толпу не фильтровали, как сейчас, когда президент "идет в люди".
- Сейчас у многих очень смутное представление о сути раскола. Знают, что одни крестились двумя перстами, другие - тремя, а что за этим стояло - непонятно.
- В XIX веке старообрядцы изображались как враги православных, люди темные и суеверные. При советской власти все оказались плохими - и староверцы, и никоняне... А суть в том, что у Руси был свой путь, особый. Вот представьте: идет обоз. Пусть плохонькая дорога, но давняя, проверенная. И вдруг скачет какой-то посыльный из Москвы: да чего вы здесь ползете?! Давайте вправо - сразу тыщу верст сократите! Мужики - роптать: куда ж на целину - лошади устанут, обозы опрокинутся, а мы сгинем. Ну, заставили, спихнули в бездорожье - это же сколько напрасно истраченных национальных сил! Так и произошло в XVII веке с Никонианской реформой, когда людям сказали: вы и ваши предки неправильно крестились, не в те храмы ходили, неправильно ели-пили, не так кланялись, не ту одежду носили. Царь и церковная верхушка решили себя подровнять под Византию и сделать "как у греков". Церковный переворот задел все стороны русской жизни - от бытовых мелочей до духовных идеалов. Здравые священники, в частности Аввакум, возмутились: не троньте букву "аз" - пусть лежит, где положено...
После кончины царя Алексея Михайловича и Никона все вроде бы успокоилось: было заявлено, что и старые молитвы и книги правильные, буря утихла. Но потом Петр Первый привез с Запада масонство и новые обычаи, снова все возмутил, за что его и назвали "первым русским Антихристом". Русь лишили заповедного пути, который у каждого народа - свой. Нельзя отворачиваться от чужой науки, но она должна быть пособием для коренной жизни, а не заменой ее. Чужую жизнь решили притащить к нам - вот суть раскола. И хотя в нем обвиняли сторонников Аввакума, на самом деле раскольниками были никониане - именно они стали раскалывать, расшатывать старый уклад... Но вину, как водится, скинули на тех, кто слабее. Сильный украл - и сам же кричит: "Держи вора!" По тем же законам произошли революции и 1917-го года, и 1993-го: кучка честолюбивых горлохватов берет власть и диктует свою волю миллионам, не скупясь на чужую кровь, на чужие страдания...
- А народ безмолвствует...
- Народ насильственно выдернули из естественной жизни на земле. Рискну сказать, что России с ее суровым климатом нельзя иметь такие мегаполисы, как Москва. Это гибельный путь. К сожалению, я тоже заражен городской хворью самолюбия и гордыни. Москва мне противна толчеей и цинизмом, но без нее не могу. Я жалею, что когда-то уехал с Севера, а назад уже не вернуться. Надо возвращаться в землю матери и необходимо пустить все усилия государства и деньги, что безмолвно лежат под спудом, на исцеление деревни и возрождение крестьянства.
Ужасно раздражает, что не можешь прокормить семью, и это разжигает уязвленность, а из уязвленности возрастает множество дурнины. Какие-то бездарные красотки пьют шампанское по 5000 долларов за бутылку, а ты три года пишешь роман - и получаешь за него тысячу долларов.
Высшая несвобода - это нищета. Она отбирает последнюю мягкость, незлобивость, сердечность и русское чувство боли, превращает в раба.