У великих есть право на несправедливость. Плисецкая им воспользовалась
2 мая умерла легендарная балерина Майя Плисецкая. На 90-м году жизни. Но до сих пор мне не встретилось ни одного человека, который бы сказал, что горькое событие стало для него ожидаемым. Звучит наивно, но каждому, кто знал Майю Михайловну, почему-то казалось, что Плисецкая — это навсегда.
О Плисецкой, прожившей несколько балетных жизней, гениально станцевавшей на сцене Большого театра всю классику, а потом еще 40(!) лет исполнявшей современную, специально для нее созданную хореографию, об артистке, вокруг которой вращалась вся балетная вселенная (достаточно было посмотреть на программы ее гала-концертов, сверкающих именами главных мировых звезд), написано безбрежно много. Не буду встраиваться в этот хор, просто расскажу о нашей последней встрече. О нескольких фразах, в которых тем не менее отразился характер этой уникальной женщины, которая если уж скажет, то пригвоздит.
Это было 12 апреля, на репетиции открытия Московского Пасхального фестиваля, на котором Денис Мацуев и оркестр Валерия Гергиева должны были играть Второй фортепианный концерт Родиона Щедрина. Великолепное, острое, задорное сочинение, сохранившее нерастраченный молодой напор 1960-х. А на следующий день и вовсе предстояла московская премьера новой оперы Щедрина «Левша». Конечно, Майя Михайловна была рядом с супругом.
На правах давнего знакомого я подсел к Майе Михайловне, в этот момент предоставленной самой себе. Со сцены звучала 27-я симфония Мясковского, поставленная Гергиевым во второе отделение. Мясковский — добротный русский классик первой половины ХХ века с изумительно красивой, пейзажной музыкой. Конечно, не такой остро-перченой, как у его гораздо более популярного современника Прокофьева, тем паче у Щедрина. Но забвение, в котором оказался нынче у себя на родине Мясковский, явно несправедливо. Только я собирался порадоваться перед Плисецкой за симфониста, наконец дождавшегося исполнения, как она вдруг заметила: «Скучная музыка». Я удивился: «Разве взялся бы Гергиев извлекать из архивов скучную музыку?» Майя Михайловна не изменила холодного тона: «Меня не интересует старое, меня интересует новое». Я совершил еще один подход: «Можно же попытаться понять, за что ценят этого композитора». «Мне — пытаться? — в интонации Плисецкой лязгнула ирония. — Зачем?!»
Упершись в этот тупик, я попробовал оживить разговор в другом направлении: «Готовитесь к дате?» «Какой?» — точно выдержав трехсекундную паузу, переспросила Плисецкая. «Ну у вас же день рождения осенью», — мне не хотелось называть эту цифру — 90. «Так это другие пусть готовятся, если им интересно. А я сама ничего затевать не буду». — «Но они что-то делают?» — «Откуда мне знать?» — «Так можно же упустить время, будет поздно собирать программу концерта!» И тут Майя Михайловна, великая актриса, чьим «могучим ураганом все учтено», милостиво приоткрыла тайну своей осведомленности: «Не волнуйтесь, там все в порядке, не упустят».
Наш разговор вновь вспыхнул лишь на несколько секунд на следующий день, за кулисами, во время поздравления Щедрина с действительно блистательной премьерой «Левши» (см. «Труд» от 16 апреля 2015 года, «Щедрин достиг искусности «Левши»). Наполовину в шутку я поблагодарил Майю Михайловну: «Вы очень верно направляете Родиона Константиновича». — «Я — направляю?! — на полном серьезе изумилась Плисецкая. — Он в этом не нуждается».
Никакой игры в жену-командиршу. Уважение к другой творческой личности, нежелание оттягивать на себя хоть часть чужой славы, даже пусть это и супруг. Потому что своей славы ей с лихвой хватило. А в том, что я услышал днем раньше, — громадное, даже вызывающее чувство собственного достоинства. Все творчество Плисецкой — огромная попытка утвердить свое дерзкое искусство на сцене. Ее «Кармен-сюиту», с небывалой откровенностью воплотившую в балете любовь, закрывали на государственном уровне, силами министра культуры Фурцевой — но не смогли закрыть. В 1988-м ее изгнали из труппы Большого театра — она нашла себя с лучшими хореографами мира, которых сама же потом на своих творческих вечерах привела на сцену Большого, простив ему большую несправедливость. Кто-то до сих пор не может забыть ей резких слов о пустых полках советских магазинов и о «социализме, который хуже фашизма». Вероятно, не надо было говорить их с таким раздражением в начале 1990-х — у наших людей и без того хватало поводов для расстройства.
А надо было в 1938-м расстреливать ее отца, ссылать в Казахстан мать?..
Великие не всегда бывают справедливы. Права ли Плисецкая, завещав не хоронить себя, а прах развеять над Россией? Не уверен. Я бы хотел, чтобы было на земле место, хоть простой холмик с фотографией или даже без нее, куда можно было бы прийти поклониться.
Но свое право на несправедливость Майя Плисецкая выстрадала.