.jpg)
И один на сцене – воин. Если он – Робер Лепаж
Робер Лепаж – один из «лейтмотивов» Чеховского фестиваля. Нормальное дело: у всякой команды возникают привязанности, предпочтения, наработанные контакты. А уж таким сотрудничеством, как с прославленным на весь мир франко-канадским режиссером, актером, художником, писателем, можно только гордиться. Другое дело – не всегда такие «лейтмотивные линии» идут только вверх. Прекрасны, например, Филипп Жанти, Джеймс Тьерре – кто сравнится с ними по изобретательности эффектов: кукольных, световых и прочих, порой превосходящих цирковой иллюзионизм? Вот только по человеческому наполнению их работы, бывает, заставляют вспомнить слово «пробуксовка». И, пожалуй, действительно «Лягушка была права», скушав в конце одного такого представления всех героев, несмотря на виртуозность их пассов с собственным телом, а также со скрипкой, механическим пианино, бассейном и прочими чудесами реквизита.
То же опасение было и перед походом на нынешний спектакль Лепажа. В памяти – прошлая его постановка на одном из «Чеховских», многофигурные «Карты 1: Пики». Огромное количество сценических событий, переодеваний актеров, смен декораций, речь персонажей на трех языках (английском, французском, испанском), три с половиной часа без перерыва в громадном и темном, как вселенная, зале цирка – и ощущение, что ты тонешь в этом потоке месседжей, теряя его стержень.
Но если там, при таком мощном залпе сценических средств ускользал смысл, что будет на нынешнем спектакле, где все два обещанных часа на сцене – один актер, он же режиссер, автор текста, художник. Пусть и с максимально славным именем Лепаж.
В своих сомнениях я жестоко, а точнее прекрасно ошибся. Этот один доказал, что если ты тверд – профессионально, интеллектуально и обязательно нравственно – ты в поле воин. Да такой, который безоружным сможет противостоять целым армия и государствам.
Его автобиографический спектакль «887» (что за цифры, скоро станет ясно) начинается раньше, чем вы думаете. Лепаж – повседневно-деловой, такой, с каким ты только что общался на пресс-конференции – выходит на сцену и говорит, что для начала должен выполнить формальность – передать просьбу администрации об отключении мобильных телефонов, нежелательности съемок во время представления… ну и так далее. Публика улыбается, тычет в экраны. Лепаж сам пытается сделать то же самое, мобильный не очень его слушается – вот каверзная штука эти гаджеты, они стали умнее нас, уж помнят точно больше; он, Лепаж, например, никак не может запомнить собственный номер, память уже не та, что в 20 лет, недавно пригласили на поэтический вечер, где попросили прочесть то, что он читал когда-то в 1970-м, но поди выучи это сейчас…
А что читал он в 1970-м? Мы, вот так ненавязчиво втянутые в повествование, узнаем: знаменитое стихотворение SpeakWhite поэтессы Мишель Лалонд. Знаменитое оно, впрочем, не столько для нас, сколько для самих жителей Квебека – франкоязычной провинции Канады, осознающей себя обособленно в окружающем англоязычном мире. Взятый в заголовок его рефрен – фраза, которой белые плантаторы американского Юга требовали от своих рабов разговаривать при них на английском, а не на креольском или каком-либо другом из «диких», с их точки зрения, языков. В западном мире приказ «говорить по-белому» стал символом расизма и культурного империализма. Для франко-канадцев 1960-х и последующих лет – зазвучал антилозунгом в их борьбе за самоидентификацию в стране, где принадлежность к англоязычному большинству по умолчанию предполагала более высокий социальный статус, деловой престиж, достаток… На гребне этой борьбы Лалонд и сочинила свое стихотворение-памфлет, стихотворение-плакат, стихотворение-призыв. Именно его сегодня надо вспомнить 60-летнему Лепажу.
Вам показалось, что я немного уклонился в пафос? Это упрек мне, а не Лепажу. В том и сила его спектакля, что в нем ни капли пафоса, по крайней мере деланного. Напротив, много юмора, часто с горчинкой иронии. Как мобилизовать то, что еще осталось от ресурсов запоминательного устройства, работающего у нас между ушами? Может быть, поможет давний друг-психолог? Да, и не очень дорого, всего за 465 долларов: долгая жизнь отучает от романтического максимализма. Вот так, сквозь прозу сегодняшнего дня, пробирается Лепаж в поэзию собственной юности. Не в голую политику, а в живую жизнь, и прежде всего – в жизнь собственной семьи. В которой, это чувствуется, главным человеком для него был отец. Простой шофер, но мудрец и обладатель нерушимого чувства справедливости. Вспоминаются и другие персонажи их четырехэтажного дома на бульваре генерала Лафайетта, 887 (вот откуда название): многодетное семейство с буйными детьми, одинокий преподаватель фортепиано с неустоявшейся личной жизнью…
И обстоятельства этой жизни, по крупицам складывающиеся в картину. Вот характерный сюжет: Лепаж и его приятель (с английским именем) посылают вступительное сочинение в вуз. Приятелю приходит ответ: оценка – посредственно, результат – принят. Лепажу: оценка – отлично, результат – не принят… Изумленный абитуриент звонит в приемную комиссию: почему? Ответ: потому что ваш социальный статус не гарантирует, что вы сможете платить за обучение…
Политика в этом повествовании – важный, но лишь фон. Приезд британской королевы в 1964 году – и гордо повернутые к ее лимузину зады франкоязычного населения улиц. Приезд де Голля под звуки «Марсельезы» – рев восторженных квебекцев.
.jpg)
Но тут же на сцене мы видим, как трассы фейерверка превращаются графической анимацией в карту того самого мозга, на забывчивость которого все время пеняет автор. А повод – опять-таки семейный, болезнь Альцгеймера, поразившая бабушку. И эта беда окрашивает собой весь ход пьесы. Уж по крайней мере не меньше, чем рассказ о притеснениях франко-канадцев их англоязычными согражданами.
Лепаж к концу вспоминает-таки стихотворение. Вся проходящая перед глазами жизнь заставляет вспомнить. Строки действительно пронзительные:
«Speak white! Это так славно – слышать от вас/ Разговоры о Paradise Lost/ Или об изящном незнакомом профиле, дрожащем в сонетах Шекспира…/ Говорите с акцентом Мильтона, и Байрона, и Шелли, и Китса…/ И простите нас за то, что нет у нас в ответ/ Ничего, кроме хриплых песен наших предков/ И печали Неллигана (квебекский поэт – С.Б.)./ Расскажите нам о Великой Хартии вольностей/ Или о памятнике Линкольну,/ О сером очаровании Темзы,/ О розовых водах Потомака…/ Но когда вы really speak white/ О стандарте жизни/ И Ведущей Корпорации,/ Когда легким нажимом/ Вы повышаете ваши голоса надсмотрщиков – / Мы становимся немного туги на ухо. Мы живем слишком близко к машинам…»
Ах, как читает Лепаж! Только тут мы понимаем актерское «кокетство» всех его предыдущих фраз насчет нетвердости памяти и боязни выступления… Это лучшие традиции страстного французского слова. А как честно написано тогда, полвека назад – это ведь не против английского языка. Это против насилия и унижения, к которым может быть причастен любой язык планеты:
«Speak white! Говорите по-французски чисто и мучительно бело,/ Как во Вьетнаме и в Конго,/ Говорите безупречно по-немецки, с желтой звездой меж зубами,/ Говорите по-русски о приказах и репрессиях./ Speak white!/ Этоуниверсальныйязыксегослезоточивымисловами,сегословами-дубинками./ Мы знаем, что свобода – это черное слово... Мы знаем, что мы не одиноки».
Потрясение. Но главное потрясение – еще впереди. Вот оно: по телевизору показывают волнения, звучит манифест квебекских националистов, кажется, сейчас рухнут основы британского засилия… Но почему ни тени оживления на лице отца, этой воплощенной совести семьи и народа, в представлении Лепажа? «Только что позвонили из больницы. Бабушка умерла».
.jpg)
О бедах реальных и мнимых, абстрактных и трагически конкретных, о личности как стержне всех проблем и их решений в мире – вот о чем спектакль. Здесь можно было бы еще столько же наговорить о невероятных сценических придумках постановщика – их здесь не меньше, чем в других его работах, только они – в области не МАКРОмира, как, допустим, в «Картах», а МИКРО. Это «кукольный домик» воспоминаний – тот самый номер 887, всех жильцов которого мы видим одновременно благодаря режиссерской и инженерной магии Лепажа. Это «игрушечная» панорама города под фейерверком. Это маленькая машина отца, уезжающая за сцену в тот момент, когда воспоминания и спектакль обрываются отточием.
Но возьму на себя смелость сказать, что всего этого могло и не быть. Мог остаться только сам Лепаж – и его слово, его потрясающая актерская харизма, его сила духа.
Возможно, таким будет один из его следующих спектаклей?