Про самое дорогое, что остается с человеком на всю жизнь
Мне выпало счастье жить в двух великих городах единой тогда страны — в Баку, где родился и откуда уехал в 14 лет, и в Одессе, где окончил школу, мореходку и институт. И даже женился. Почему я считал великими именно эти города? Одесса — она и в Африке Одесса, о ней столько написано и сказано... Баку в этом смысле не так обласкан. А зря. Еще тогда, до войны, у бакинцев много чего можно было перенять. Например, умение жить без громких скандалов, кровавых конфликтов и прочих, как теперь говорят, разборок.
Азербайджанцы, армяне, казанские татары, горские и просто евреи, немцы... не говоря уже о русских, — они жили так, что порой трудно было различить, где кончается одна семья и начинается другая. Дни рождения и прочие личные и общие праздники отмечались вместе. В одном на всех коридоре или, если по сезону, во дворе сдвигались столы, а дальше понятно — приносили, кто чем богат, поесть и выпить.
Лет через 20 я встречу нечто подобное в Петропавловске-Камчатском. Тогда в городе много домов еще было из дерева, в один этаж, и считалось в порядке вещей не запирать их на замок. Если к двери прислонена швабра, значит, и входить незачем — хозяев нет. Кражи, разумеется, случались и там: дело ведь не в запорах, а в людях. Трудились на Камчатке так: работаешь подряд два с половиной года, а потом шесть месяцев отдыхаешь. И было правило: к возвращению отпускников капитально прибирать их квартиру и встречать праздничным столом. Не говоря уже о том, что по первому сигналу немедленно переводили отдыхающему деньги.
Радостно и легко я впаялся в эту цепочку, сразу почувствовав себя своим, хотя был еще салагой в сравнении с маститыми камчадалами, получавшими «сто на сто» — двойной оклад, который причитался через пять лет. Опять же: такие странные, но милые сердцу сближения — южный довоенный Баку и через 20 лет чуть ли не приполярная Камчатка.
Но Баку все же имел свою фишку. Особыми днями единства, в доме на Чадровой, где я родился и прожил до 14 лет, был мор клопов. Тогда вместо столов двор заполняли кровати, диваны и раскладушки, и всем миром шпарили, шпарили этих живучих, вездесущих кровососущих. Солидарность объяснялась не столько родством душ, сколько прагматичным расчетом: если морить паразитов в отдельно взятых квартирах, они — не дураки! — мгновенно переселяются к нерадивым соседям. Позднее, повзрослев и набравшись житейского опыта, я понял: никакие идеи так не объединяют людей, как общий враг. Даже если это клоп.
А какие похороны бывали в Баку! Стоило услышать основательную, как шаги командора, медь духового оркестра — Шопена, реже Моцарта, — как мы, пацаны, бросали свои занятия и устремлялись на улицу. И вот он, траурный кортеж. Впереди — особо приближенные к покойному. Им доверено нести знаки, подтверждающие заслуги виновника события. На подушечках могли лежать значки ГТО, «Ворошиловский стрелок», редко попадалась медаль «За трудовые заслуги», а если орден — это вообще было событием. Если почему-то заслуг не было, протокол все равно соблюдался свято. Тогда шествие возглавляли рамки с грамотами. Хотя бы благодарность от домоуправления за высаженное покойным во дворе дерево.
В Баку мне не случилось участвовать в похоронах никого из своих близких (все потери пришлись на Камчатку и Москву), поэтому смерть воспринималась тогда скорее зрелищем, пусть таинственным, пусть завораживающим, но никак не эмоциональным потрясением и символом горя. Но это не значит, что не было самих потерь. Просто они происходили по-иному и облекались памятью в образы, далекие от традиционной формы. Счет потерям открыл дедушка Баги (они с Полей кроме Мамеда народили еще трех детей: двух девочек — Фатьму и Нигяр, будущую мою маму, и общего любимца Чингиза). Мой дед Баги Джафар оглы Джафари просто исчез из жизни. Был — и не стало. Я запомнил это: событие (?), впрочем, события-то как раз не было, этот факт (?), но не было и факта, так что же, спрашивается, запомнил? Как ни странно, некие приятные перемены в своей жизни. Например, стал часто бывать у бабушки Поли, которую называл мамой, как все вокруг, тогда как собственную маму называл по имени, ибо так слышал ото всех.
Раньше мама-бабушка приходила к нам на Чадровую редко и как-то крадучись и торопливо. Теперь же мы часто бывали у нее на Коммунистической, а я с удовольствием оставался и ночевать. Раз, помню, спросил: «А где дедушка?» — «Уехал». Меня ответ устроил: я очень любил маму-бабушку, любил ее дом, ни с чем не сравнимые ее пирожки с картошкой, тряпичных кукол, которых она делала для меня. Я очень скучал, не понимая, почему однажды меня вдруг лишили всего этого.
Близилось лето. Бакинцы, как всегда, готовились увезти детей из раскаленного города. «Когда мы опять поедем в Москву?» — спросил я у мамы-бабушки. В ответ услышал: «Теперь уже никогда». — «Почему?» — «Нет уже для нас той Москвы, Пунечка», — печально вздохнула она, притянула к себе и тихо сказала на ухо, хотя мы были вдвоем: «Нам хотя бы здесь остаться...» Я почувствовал, что маме-бабушке грустно, и, совсем как взрослый, решил сменить тему.
— Помнишь, в Кисловодске я скатился с Сосновой горки? Кубарем прямо на Площадку роз! — и засмеялся.
Засмеялась и мама-бабушка:
— Я так испугалась за тебя! Думала — расшибся, а ты только коленки ободрал.
— Испугалась, а отшлепала.
— Так это от испуга! Прости.
— А я на тебя никогда не обижаюсь. Я тебя преочень-очень люблю! А в Кисловодск? Тоже не поедем?
— Пунюша, ну что ты терзаешь меня?! — чуть не взмолилась мама-бабушка. — Вот дождемся дедушку Багги...
Довоенные бакинцы очень любили Москву. Объяснить природу этого чувства было невозможно, как вообще невозможно объяснить природу любви. Стоило бакинцу услышать слово «Москва», как он мечтательно вздыхал и закатывал глаза. А поездка в столицу представлялась ни с чем не сравнимым подарком судьбы. И это притом что Баку никогда не страдал комплексом провинциального города, его можно было назвать даже в какой-то мере европейским. А вот Москву любили здесь самозабвенно.
Для семейства Джафари Москва тоже была особым городом. Баги даи (дядя Баги) — так его называли почти все — был накоротке со многими крупными партийными и хозяйственными руководителями страны. Еще до революции с некоторыми из них он нелегально работал в Персии, а потом и в Баку. Например, известный террорист-революционер Камо нередко прятался у них в туалете, за что дети прозвали его «дядей с газетами». Особенно дружили с семьей Орджоникидзе. К ним-то и ездила в гости мама-бабушка со мной — приглашала Зинаида Гавриловна, жена Григория Константиновича, дяди Серго, как звали его у нас дома.
По малолетству я помню эти поездки смутно. Так, какие-то фрагменты. Скажем, предложила нам тетя Зина с дороги зеленых щей. В моей тарелке было целое крутое яйцо, а мне яйца нельзя было из-за диатеза, по-нынешнему — аллергии. Я мигом сунул его целиком в рот, а мама-бабушка сдавила мои щеки, и яйцо выскочило пулей, и все смеялись. Или: за большим обеденным столом много друзей-гостей, дети — Этери, Тиночка, я играем на веранде в мяч. Подают мороженое. И вдруг мяч влетает в комнату, прыгает на стол, и мороженое брызжет из вазочек на сидящих. И опять все смеются, особенно те, на кого мороженое не попало. А там собрались, говорила мама-бабушка, шишки — будь здоров: Пятаков, Микоян, Каменев, Ворошилов...
Сталин? Нет, Сталина я не видел и не встречал. Просто один эпизод отпечатался в моей пятилетней памяти, как тавро на крупе лошади. Мы с мамой-бабушкой приехали в Кремль, где жили Орджоникидзе, и пошли в бюро пропусков. В большой комнате сидели человек 25 — ждали. Мама-бабушка и я сели тоже. Вскоре из полукруглого окошка позвали: «Джафари-Аксенова!» Получив пропуск, мы направились к двери — массивной вертушке с матовыми стеклами, но в этот момент оттуда в комнату вошли два военных в фуражках с синим верхом и с кобурами у пояса и застыли у двери. Мама-бабушка хотела было показать одному из них пропуск, но он предупреждающе поднял ладонь: подождите. И все почему-то замолчали. И наступила душная тишина. Я увидел, как с наружной стороны дверей по матовым стеклам прошла чья-то тень. И исчезла. И военные тотчас обмякли, и один из них сказал нам: «Проходите». Кто это был — я не знаю, да и так ли важно, особенно теперь, но и спустя годы ощущение липкого страха, пережитого тогда, не ушло из памяти.
В общем, Баги Джафар оглы Джафари имел довольно прочные позиции в Москве и, соответственно, в республике. Вот только не заладилось с первым человеком в Азербайджане Мирджафаром Багировым, хотя с ним тоже было общее прошлое. Не заладилось, как это часто бывает, из-за безделицы. Так во всяком случае считали в семье. И ошибались. Однажды Мирджафар напросился к ним в гости. Посидели. Поужинали. А уходя, Багиров сверкнул стеклами пенсне в сторону портрета, висевшего на стене: «Дружишь?» Это был их соратник по борьбе за народное счастье Нариман Нариманов. Баги даи с ним действительно дружил, а вот Багиров был злейшим врагом Нариманова. Дед пожал плечами: «Подарил». — «Может, мой повесишь? Могу подарить». Дед промолчал. «Шучу! — засмеялся Багиров. — Зачем тебе два друга?» Мама-бабушка сказала с сердцем, когда за гостем закрылась дверь: «Ишак завистливый!» — «Нет, Поля, Мирджафар не ишак. Ишаки обиды не помнят».
У меня хранится документ, — пожалуй, единственное уцелевшее подтверждение семейного предания о конкретной судьбе конкретного человека. «Дело по обвинению Джафари Баги Джафар оглы пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР 10 октября 1956 года. Приговор Военной коллегии от 11 октября 1937 года по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Джафари Б.Д.О. реабилитирован посмертно». Коротко и ясно. Как сам приговор. Как выстрел, который когда-то последовал за ним. Теперь, зная главное — куда уехал тогда дедушка Баги, надолго ли и по какой причине, вспомнив что-то из рассказов двух его дочерей и жены, я воспроизвел тот эпизод с Багировым, каким он мог быть.
Почему так? Жил человек. Честно служил делу, которое избрал, которое считал правильным. Потом выяснится, что и с выбором ошибся, и дело кривое. Но он не дотянет до времени «Правды». Его убьют. Свои же. А потом свои же признают невиновным. Правда, это будут другие «свои же», из следующего поколения. С них вроде и спроса нет. И не у кого выяснить, что это за «вновь открывшиеся обстоятельства». Обычная безграмотность формулировок или неожиданный глазок в тайную жизнь страны?
Если обстоятельства открылись вновь, значит, они когда-то уже открывались, но потом кто-то их закрыл. Кто и почему? А если это действительно новые обстоятельства, то, значит, они открылись впервые. Тогда при чем здесь «вновь»? А может, я просто умничаю, и на самом деле все проще? Взяли по ошибке. Соответственно — по ошибке — расстреляли. Проще некуда: После этой справки из Военной коллегии Нигяр ездила в Москву, была в приемной КГБ на Кузнецком, потом на Лубянке. Ее познакомили с делом отца (она имела право, как дочь реабилитированного). Тоненькую папочку читала в присутствии майора. Спросила, показывая на скоросшиватель: «И это все?» В ответ услышала: «Особая тройка скакала быстро». — «Неужели они не могли придумать что-нибудь поумнее? Английский шпион: А это что?» — дочь обратила внимание на темные пятнышки возле корявой подписи отца. Майор молчал. Потом разлепил губы: «Из-под ногтей...»
На прощание
Этот очерк Павел Павлович Демидов передал в редакцию за месяц до своей смерти. Мы специально приберегали его к номеру, выходящему в канун Дня Победы. И вот публикация есть, а автора нет — и это горькое чувство утраты окрашивает всю историю, изложенную Павлом Демидовым. Спросите: при чем здесь Великая Отечественная, ведь в очерке нет описания сражений и побед? Зато там есть свидетельство не менее важное: из чего, из каких чувств и ощущений, страхов и испытаний возникала та общность людей, ставших победителями в самой страшной войне.
Павел Демидов родился в 1931-м в Баку — теперь это заграница. В Одессе (тоже заграница) окончил школу, институт иностранных языков (английская филология) и мореходное училище (судовождение). Журналистский путь начал на Камчатке. Он 17 лет отдал Дальнему Востоку — Сахалин, Приморье. Работал в «Известиях», «Советской России», на ЦТ и на «Мосфильме». В последние годы редактировал православный журнал «Лампада».