Исполняется 130 лет со дня рождения Бориса Пастернака
10 февраля не только печальная дата смерти Пушкина, но и день рождения другого русского поэта — Бориса Пастернака. Впрочем, и это повод не для одной лишь радости, если вспомнить, сколько скорби выпало на долю автора знаменитых стихов и романа «Доктор Живаго». Пастернаку вменяли заигрывание с Западом, антисоветчину и даже измену родине. А сегодня, через шесть десятилетий после смерти, выдвинули новую, совсем издевательскую претензию: его великий роман «неинтересно читать». С этим эстетским нигилизмом категорически не согласна литературовед, научный сотрудник Дома-музея Пас-тернака в Переделкино Елена ЛУРЬЕ.
-Вряд ли Пастернак отделим от этого произведения, он прокладывал путь к прозе на протяжении всей жизни, — говорит Елена Борисовна. — «Живаго именно тем и возвышается над всем прочим, что представляет собой сгусток духа, он — доведенное до конца духовное усилие», — читаем в письме Пастернака одной из его немецких корреспонденток в декабре 1958 года.
В тексте много слоев, его можно рассмат-ривать как исторический, свидетельский, социальный роман, находить в нем фаустианские мотивы, слабые и сильные стороны. Но, как мне кажется, важнее определение самого автора: «доведенное до конца духовное усилие». В этом заметно влияние Льва Толстого, который сыграл огромную роль в становлении миросозерцания Пастернака.
В 1890 году Толстой пишет: «Если уж хочешь совершить что-нибудь, то все-таки совершить ты можешь не сочинение, не просвещение народа, не объединение Германии, а только одно — свою жизнь до последнего издыхания». И вот — почти дословно совпадающая фраза из письма Бориса Леонидовича к Варламу Шаламову, только что вышедшему на поселение и приславшему свои стихи: «Совершить жизнь свою до последнего издыхания — очень серьезная задача. Потому что все остальное — прикладывается к тому, что ты совершаешь в свою жизнь».
На Пастернака нападали, и жизнь его шла от выпада к выпаду. А он занимал замечательно стоическую позицию: что бы ни происходило, идти до конца. Сомнения его не терзали, он делал свой шаг, а дальше — будь что будет.
— Известно, что Пастернак гордился «неучастием в собственной судьбе», но к изданию этого романа приложил немалые усилия. Он предполагал, что его ждет?
— Думаю, знал. Более того, еще до скандала с Нобелевской премией, когда уже было известно, что роман печатается в издательстве итальянского миллионера, политика левого толка Джанджакомо Фельтринелли, предпринимались попытки возвратить рукопись, чтобы якобы ее поправить и подготовить к выходу в СССР, а потом уж и на Западе. Но эти попытки не удались. Пастернак пишет заведующему отделом культуры ЦК КПСС Дмитрию Поликарпову: «Единственный повод, по которому мне не в чем раскаиваться в жизни, это роман. Я написал то, что думаю, и по сей день остаюсь при этих мыслях. Может быть, ошибка, что я не утаил его от других. Уверяю Вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше, и, таким образом, дальнейшая судьба его не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правду, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое».
Публикация стала большим событием в Италии. Произошел кризис сознания и среди правых, и среди левых. Роман был переведен на 17 языков, он стал популярен во всех европейских странах и США, за французским переводом следил Альбер Камю — нобелевский лауреат 1957 года. В своей шведской лекции он с восхищением говорил о Пастернаке. Дальше начинается все то, что мы с вами знаем: травля в прессе, исключение из Союза советских писателей, из отделения переводчиков, а ведь переводы были его единственным заработком:
— И все же Пастернак отказался от Нобелевки.
— Он это сделал, но совершенно не по сценарию, приготовленному для него властями, — официально швырнуть назад буржуазному миру его капиталистические тридцать сребреников: Нет, случилось по-другому. Близкий ему человек Ольга Всеволодовна Ивинская, отбывшая несколько лет лагерей и тоже зарабатывавшая переводами, вдруг обнаружила, что и с ней в Госиздате договоры расторгаются. «Тебе-то ничего не будет, а от меня костей не соберешь», — услышал от нее Пастернак горькую фразу. И это побудило пойти на телеграф, чтобы как частное лицо дать телеграмму в Нобелевский комитет: «:не примите с обидой мой добровольный отказ...».
Эти слова — продолжение всего того, что и значило для него совершить свою жизнь.
— Елена Борисовна, что вы ответите тем, кто считает, что Пастернак как поэт значительнее Пастернака-прозаика?
— Он и сам как будто не раз отвечал на этот вопрос. Считал, что стихи — как этюды к картине художника. А проза и есть картина жизни. Вот как он это сформулировал в одном из писем: «Стихов, как самоцели, я не любил и не признавал никогда. Положение, которое утверждало бы их ценность, так органически чуждо мне, я так этот взгляд отрицаю, что даже Шекспиру и Пушкину не простил бы голого стихотворчества, если бы кроме этого они не были бы лицами огромных биографий...»
Или: «Даже обладая даром Блока или Гете... нельзя останавливаться на написании стихов. [...] Надо построить дом, в котором все эти плохо написанные стихи могли бы послужить плохо притесанными оконными рамами». Он не настаивал на совершенствовании стихосложения, потому что «никакие стихи, и написанные гораздо лучше, — не самоцель, и сами по себе яйца выеденного не стоят:»
Можно было бы, конечно, поспорить с классиком, но зачем?
Из стихотворений Юрия Живаго.
Борис Пастернак
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
«Этот герой: нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским, и теперь, когда я пишу стихи, я их всегда пишу в тетрадь этому человеку Юрию Живаго».
Борис Пастернак. 1948 год.