Впервые он увидел ее в доме Майковых, порог которого переступил когда-то в качестве домашнего учителя, наставника будущего поэта Аполлона Майкова и будущего критика Валериана Майкова. Юная москвичка, ненадолго явившаяся в Петербург, беллетриста очаровала. Ей еще не было пятнадцати, Гончарову же перевалило за тридцать, и он с высоты своего возраста пожелал Лизоньке Толстой в ее альбоме "святой и безмятежной будущности". И подписался: де Лень.
Именно так: де Лень, хотя "Обломова" еще и в помине не было. Не было даже "Обыкновенной истории" - лишь через два года прозвучат в гостиной у Майковых в исполнении автора первые главы. А еще через десять лет, когда достоянием публики станет не только "Обыкновенная история", но и "Сон Обломова", он снова встретит ее в доме Майковых.
Теперь это была женщина в расцвете лет - Иван Александрович Гончаров не мог оторвать от нее взора. Но, может, это был просто взор эстета, тонкого и холодного ценителя красоты? Не случайно он водит ее в оперу, посылает ей книги и журналы, просвещает ее в вопросах живописи, а их отношения сравнивает с отношениями Пигмалиона и Галатеи, целомудренно умалчивая при этом, во что такие отношения вылились.
Как знак высшего доверия, она, покраснев от смущения, вручает ему дневник, давние свои записи, дабы он, профессиональный литератор, дал им строгую и объективную оценку. А может, ему вздумается что-то подчеркнуть или что-то исправить? - вот карандаш, пусть под рукой у него будет, дабы г-н де Лень не утруждал себя поисками оного.
Маэстро карандашом не воспользовался. Во-первых, страницы были исписаны столь убористо, что для каких бы то ни было пометок не оставалось места, а во-вторых, ему, будущему цензору (разговоры о назначении Гончарова на эту должность уже велись), быть таковым по отношению "верных, безыскусственных выражений... сердца" не хотелось.
"Тоска, мечты, слезы - все это симптомы известной болезни", - такой ставит он диагноз, прочитав дневник, и добавляет, что знает об этом сердечном недуге не понаслышке, а по собственному опыту... И тут же, спохватившись, уточняет, что нет, не знает, а помнит - именно помнит! То есть все это не сейчас с ним происходит - нет у него в данный момент никакого сердечного недуга! - а имело место в далеком прошлом. Ныне он из этого возраста, слава Богу, вышел...
"Он опять поглядел в зеркало. "Этаких не любят!" - сказал он".
"Он" в данном случае - это Илья Ильич Обломов, но ведь и Иван Александрович Гончаров говорит о себе то же самое. "Когда... я взглянул в зеркало на себя, я мог только закрыть глаза от ужаса". Это, правда, из письма не к Елизавете Васильевне, к другому человеку, - Елизавете Васильевне он про зеркало не пишет. Выдерживает с нею вежливый, светский, почти отеческий тон, но раз после подписи и даты прорвалось вдруг отчаянно-растерянное: "Вот еще Вы не уехали, а какая корреспонденция началась, какие длинные письма: зачем это, скажите, ради Бога..."
Она еще не уехала, она еще в Петербурге, а он уже не в силах "заглушить в себе... потребность высказываться" и пишет ей почти ежедневно. А то и по два раза на дню. И по три... Можно вообразить, что началось, когда она покинула столицу!
Воображать не надо - в отличие от Гончарова, который сжег перед смертью все ее письма, она не спалила его посланий; через двадцать лет после смерти автора они явились на свет.
То была сенсация. То был еще один гончаровский роман, причем роман в самом прямом смысле слова.
"Вы едва успели миновать Тверь, - пишет он ей вдогонку, - а у меня в голове, неправда - в душе, созрел уже план прилагаемой при этом главы романа. Вы еще не огляделись в Москве, а план уже был набросан на бумагу, теперь переписывается и завтра посылается к Вам, - не того романа, который должен быть готов через полтора года во имя Ваше, а того, который начался в душе героя и Бог весть когда кончится".
Итак, один роман пишется "во имя" ее ("Обломов"), другой - для нее, с французским названием, которое переводится на русский как "За и против". Герой его, некий якобы друг Ивана Александровича, постоянно говорит о своей любви, причем говорит так искренне и так горячо, что автор "в сомнении, посылать ли эту исповедь... безобразную, как рана".
Посылает... "Вас это может позабавить, заставить не раз улыбнуться, а местами Вы не без участия увидите, как мучительно герой допытывается узнать героиню до самой маленькой веснушки на лице, до крошечного пятнышка на совести".
Романист тут - лицо как бы постороннее, посредник, но ему все же интересно: неужели она способна совсем уж равнодушно взирать из своего московского далека "на эту борьбу, из которой ему выйти поможет только или забвение им героини, или ее горячее участие"?
Горячего участия с ее стороны нет, но и забыть ее он не в силах - бедный, бедный "друг"! "Ему предстоит одинокая и печальная старость", - предрекает Гончаров, заглядывая, разумеется, в собственное будущее.
Пророчество сбылось: закат писателя был одинок и печален. Полуослепший, он почти не выходил из дому... Но до этого еще далеко - впереди окончание "Обломова", впереди "Обрыв", да и надежда пока что не совсем потеряна - а иначе разве стал бы он со своей гордостью и своим самолюбием строчить ей такие письма!
"Кинуться Вам в ноги и в умилении поцеловать одну из них, а буде можно, то и обе - Вы не велите, находите это унижением, а я вижу тут только понижение". И еще каламбурит, войдя во вкус, - обыгрывает ее фамилию: "Я, - пишет, - отолстел совсем".
Письмо получилось длинным - как, впрочем, читаем в "Обломове", "все любовные письма: любовники страх как болтливы". К тому же он самокритично находит его глупым, но "где ж, - сокрушается, - взять ума? Ведь Вас уж нет". И добавляет - опять после подписи, как это бывает, когда человек, умолкнув, невольно испускает вздох: "При Вас у меня были какие-то крылья, которые отпали теперь".
Лучше б уж, вырывается у него, она не приезжала в Петербург. "А если приехали, то не уезжали бы никогда".
Ей кажется, он противоречит себе. Да и вообще трудно узнать в авторе этих сумбурных посланий создателя фундаментальных и стройных, исполненных внутренней логики книг. Но сам он, похоже, не замечает этого. "Человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала слепнут глаза... как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка..."
Эти строки он напишет два года спустя в Мариенбаде, на большого формата разделенных надвое листах (слева - текст "Обломова", справа - вставки), сейчас же ему не до аналитических выкладок. Он весь кипит, он буквально засыпает ее письмами.
Елизавета Васильевна отвечает сдержанно или вовсе не отвечает, и тогда он упрекает ее в лени. Он! Г-н де Лень!
А может, ей просто не до него? Может, появился некто, заставивший ее забыть прежних друзей?
Что ж, он готов к такому повороту: "Если б ты полюбила теперь другого и он был бы способнее сделать тебя счастливой, я бы... молча проглотил свое горе и уступил ему место".
Ольга, естественно, в изумлении от этих слов Обломова. Ольга не в силах поверить, что такое возможно, но "другой" появляется, и она видит: возможно. "Он втайне поклонялся чистоте женщины, - пишет Гончаров, - признавал ее власть и права и приносил ей жертвы".
Все это не фантазия писателя, а запечатленная в книге реальность. Ибо сначала, до Ольги, "другой" появился у Елизаветы Васильевны. То был ее двоюродный брат Мусин-Пушкин.
"Мой чудесный друг, моя милая, умная, добрая, обворожительная... Лиза!!! Вдруг сорвалось с языка. Я с ужасом оглядываюсь, нет ли кого кругом, и почтительно прибавляю: прощайте, Елизавета Васильевна. Бог да благословит Вас счастьем, какого Вы заслуживаете. Я в умилении сердца благодарю Вас за Вашу дружбу, которая греет меня, старика". И в знак мира посылает счастливому сопернику портрет той, на кого продолжает тайно молиться.
Но это еще не все. Поскольку вступающие в брак - родственники, требуется разрешение Синода на венчание, и Гончаров, столичный чиновник, разрешение такое добывает.
В конце января играется свадьба...
Спустя много лет его любовь к Елизавете Толстой со всеми ее драматическими перипетиями оживет в романе "Обрыв".
"Вдохновляясь вашей лучшей красотой, вашей неодолимой силой - женской любовью - я слабой рукой писал женщину, с надеждой, что вы узнаете в ней хоть бледное отражение - не одних ваших взглядов, улыбок, красоты форм, грации, но и вашей души, ума, сердца - всей прелести ваших лучших сил!"
Таковы последние страницы последнего романа Ивана Александровича Гончарова, который оттого, может, и остался вечным холостяком, что "втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы"?