- Михаил Михайлович, во-первых, примите наши поздравления! Это не первая ваша литературная награда - до этого были премии Ивана Бунина, Андрея Платонова, Василия Шукшина - и, надеюсь, не последняя. Какие чувства испытали вы, узнав о том, что стали лауреатом?
- Всякая "отмеченность" для любого человека - событие, конечно, приятное. Отрицать это было бы лицемерием. А что касается премии Москвы, то ее лауреатами в прошлые годы становились такие известные писатели и, кстати, друзья и авторы "Труда", как Анатолий Ким, Сергей Есин, Руслан Киреев, Владимир Гусев, Юрий Кублановский. Лестно присоединиться к такой компании.
- Давайте поговорим о романе, удостоенном награды. Как возник его замысел?
- Развал Советского Союза не произвел на меня катастрофического впечатления. Как и большинство моих соотечественников, я не понимал, что происходит, и следил за развитием событий, как кролик за движениями подползающего удава. И только примерно год спустя поймал себя на том, что постоянно размышляю о случившемся. Ведь развала страны могло и не быть или по крайней мере расстаться с СССР можно было не таким идиотским способом. И, кажется, я нашел ту точку, начиная с которой события могли пойти совсем в другом направлении.
- Вы имеете в виду горбачевский референдум в марте 91-го о сохранении СССР?
- Да. Я даже написал статью об этом, но кому она была нужна после распада Союза... Я о ней забыл, пока пару лет назад не созрел замысел романа, и я решил свои мысли отдать одному из его героев - академику Петухову. Кстати, именно эта политологическая составляющая детективного романа вызвала наибольший интерес у самых разных читателей.
- Думается, пора объяснить, в чем заключается этот ваш "План".
- Суть состояла в том, как подсчитывать итоги опроса. Их надо было, по мнению академика Петухова, суммировать не целиком по стране, а по отдельным областям, а в республиках, где нет деления на области, - по районам. Это дало бы возможность с предельной точностью определить тех, кто хочет остаться в единой стране, и тех, кто рвется вон. Мой академик считал, что, скажем, Литва и Армения смогут по итогам референдума выйти в самостоятельность целиком, а вот Грузия - уже с некоторыми изъятиями. Потери же Украины и Казахстана неизбежно должны были быть громадными. Ни Донецк с Днепропетровском, ни Усть-Каменогорск с Павлодаром никогда бы не последовали за Киевом и Алма-Атой. При таком исходе совершенно другим был бы общественно-политический климат на постсоветском пространстве: никаких разделенных народов, территориальных претензий, проблем с русским языком и Черноморским флотом. Важно было обезвредить мину, заложенную большевиками под СССР, когда они произвольно нарезали границы между республиками. На следующий день после подписания документов можно было бы начинать полноценно торговать и, следовательно, избежать серьезного экономического спада. Возможно, возникали бы мелкие шероховатости, но именно мелкие.
- Вы думаете, такой ход событий был реален?
- Теоретически да. В 1990 году, на который приходится действие романа, КПСС обладала еще достаточным ресурсом для необходимых опережающих действий. Развалом надо было управлять: не загонять республики с помощью ОМОНа в СССР, а "отчислять" из него, действуя жестко и расчетливо. Националистические элиты поставить перед выбором: свобода сразу, но на московских условиях, или неопределенное политическое будущее. Условия наверняка были бы приняты тогдашними национальными лидерами, поскольку независимость автоматически привела бы их к власти. Уверяю вас, власти хотят все, даже те, кто яростно борется с властью. У КПСС была разветвленная, управляемая структура, были немалые еще силы, но в решающий момент отечественной истории не оказалось ни воли, ни мозгов. Вот мой академик и хотел просветить генсека, но в ночь накануне встречи его убили...
- Ваш предыдущий роман "Пора ехать в Сараево", о котором мы беседовали два года назад на страницах "Труда", увидел свет накануне натовских бомбардировок Югославии. Многие нашли в нем немало актуального и даже провидческого. А вот "План спасения СССР" появился через 10 лет после крушения этого самого СССР. Не припозднились ли вы с ним?
- Я понимаю, что все эти умствования в сослагательном наклонении стоят недорого, но все-таки живой исторический смысл в "Плане" моего несчастного академика, мне кажется, был. Достаточно взглянуть на современную политическую карту. Ушедшие из СССР страны находятся на совершенно разном политическом расстоянии от Москвы: кто-то стоит на пороге НАТО, а кто-то подает сигналы, что мог бы потеснее сблизиться или даже на определенных условиях и вернуться. С другой стороны, недавно опубликованы итоги опросов ВЦИОМ об отношении людей к событиям начала 90-х годов, где явно прослеживается рост ностальгии по СССР. Но моя задача - не подыгрывать этим настроениям, а попытаться по возможности извлечь уроки из прошлого. Как сказал один из героев романа, "конец СССР - это не конец света".
- Еще один вопрос о злободневности и провидении. Последний ваш роман "Огненная обезьяна" появился незадолго до чемпионата мира по футболу. Его ход, события вокруг него будто специально были призваны подтвердить актуальность некоторых мыслей автора. Например, о том, что футбол - это "сублимированная война", что он выражает эмоционально-физическую сущность народа...
- "Огненная обезьяна" - это роман о футболе, о смерти футбола, о том превращении, которое ждет его в грядущем глобальном мире. Есть такая шутка: если скрестить ужа и ежа, получится метр колючей проволоки. А если соединить футбол с древней мифологией, историей и политологией, то результатом будет роман "Огненная обезьяна". Причем упоминание о футболе не должно настраивать на легкомысленный лад.
- Но это все-таки игра...
- Это не игра, вернее, не совсем игра. Еще вернее - больше, чем игра. Как-то капитан "Ливерпуля" на вопрос, что такое футбол, ответил так: кое для кого это дело жизни и смерти, а на самом деле все значительно серьезнее. В 1982 году Аргентина проиграла войну Англии за Фолклендские острова и впала в депрессию. Она закончилась в 1986 году, когда на футбольном поле то ли с помощью руки Марадонны, то ли "руки Бога" победила тех же англичан.
Давно замечено, что футбольная сборная команда страны соответствует среднестатистической норме мужского населения призывного возраста этой страны. И не только по физическим, но и по психодинамическим показателям. Это напрямую сказывается на стиле игры: кто будет спорить, что стиль бразильской сборной всегда отличался от стиля немецкой команды?
- Но в последнее время говорят, что эти различия стираются, усматривая в этом проявление той же глобализации.
- Да, футбол все больше утрачивает национальную самобытность. Взять хотя бы чемпионов 1998 года сборную Франции. Кто был в ее составе? Арабы, выходцы из Черной Африки, Антильских островов и Полинезии, был один баск. А французов - всего три человека. Так составляют команды супербогатых клубов - таких, как "Манчестер Юнайтед", "Бавария", "Реал". Футбольная команда становится чем-то вроде цирка, собрания профессионалов. Последний чемпионат стал реваншем национальных команд. Кто добился успеха? За исключением Бразилии, которая всегда - исключение, - представители малых и второстепенных футбольных культур - Корея, Япония, Турция. Их команды были сформированы не по клубному, а именно по национальному принципу. Сенегал победил Францию как команда подлинных негров команду поддельных французов. Но реванш этот временный. Футбол на чемпионатах мира неуклонно превращается в игру второго, любительского уровня. Ведь уже ясно, что, скажем, "Бавария" (лишь наполовину состоящая из немцев) сильнее сборной Германии. Самые дорогие профессионалы реализуют себя в клубах, скоро они вообще перестанут ездить на состязания национальных команд, оберегая свои драгоценные ноги.
Футбол перерождается. Его нынешняя огромная популярность, бешеные деньги (бюджет "Реала" больше бюджета Киргизии) - это пышность Вавилона перед падением. Но исчезнуть полностью футбол не может. И я решил в "Огненной обезьяне" попытаться представить, во что он мог бы превратиться в будущем. Один английский букмекер в середине прошлого века заявил, что футбол - это настоящая война, ограниченная шестью тысячами квадратных футов. В моем романе, говоря упрощенно, правители общепланетного государства берут на вооружение подобный подход и устраивают небольшие контролируемые войны для "снятия межэтнических напряжений". Причины которых, кстати, часто не связаны ни с экономикой, ни с социальными или религиозными противоречиями, а находятся в сфере иррационального.
- В романе вы утверждаете, что "реальное падение режима в СССР" началось с известного эпизода с Эдуардом Стрельцовым: "выступив против истинного футболиста, коммунизм в конце концов рухнул".
- Убежден, что в игре Стрельцова воля и талант народа выражались непосредственнее и полнее, чем в творчестве любого, даже самого талантливого писателя-диссидента. Большевистский режим начал рушиться именно после того, как Стрельцова не пустили на чемпионат мира 1958 года. Сажая в лагерь Синявского и Даниэля, режим портил отношения с интеллигенцией, а, сажая Стрельцова, отталкивал от себя народ, что гораздо опаснее.
- Развлекательная и серьезная литература обычно противопоставляются в сознании читателей и критиков. Вам каким-то образом удается в одну телегу впрячь коня и трепетную лань или, если по-вашему, скрестить ужа и ежа, о серьезных вещах говорить увлекательно и даже весело. Это ваша позиция?
- Тут у нас давно происходит путаница с понятиями. Почему-то принято считать, что литература серьезная - это литература неинтересная, а признаки настоящего искусства - значительность и... скука. Не хочется повторять очевидные вещи, но возьмите тех же Гоголя и Булгакова - и все встанет на свои места. "Интересность" - в свою очередь вещь неоднозначная. Вы пробовали когда-нибудь читать детективы с привокзальных лотков? Продираться сквозь словесный бред, кривой сюжет только ради того, чтобы узнать в конце, что сутенер Эдик пристрелил проститутку Олю? Читать "легкую литературу" - это тяжелая работа. В девяти случаях из десяти.
- Но массовый читатель выбирает эти книжки. В метро и электричках читают их, а не "толстые" журналы, как раньше...
- Наша серьезная без кавычек литература до сих пор не может оправиться от последствий журнального бума конца 80-х - начала 90-х годов, когда бурно завершился двухвековой период нашей общественной жизни. Главной его особенностью был ярко выраженный литературоцентризм. Литература была для русского человека и университетской кафедрой, и церковью, и юридической конторой, и многим иным. В брежневско-горбачевские времена очень многим казалось, что стоит напечатать "Архипелаг ГУЛАГ", и жизнь в корне изменится. Но вот она, столь долго взыскуемая Настоящая Литература, хлынула бурным потоком - и ничего особенного не произошло. Она никого по-настоящему не осчастливила. Вслед за приходом Литературы пришла разруха. Эти вещи связались в сознании народа, которому вместо того, чтобы дать возможность работать, дали всего лишь право читать. И люди отвернулись от серьезной Литературы. Читатель рассуждает примерно так: "Я честно листал этих ваших Набоковых и Бродских. И что мне с того прибыло? Куплю-ка я теперь какую-нибудь Донцову. Она по крайней мере честнее, ей от меня нужны только деньги, она не полезет мне в душу с моралью и описаниями природы".
- Может, еще и поэтому некоторым писателям свойственны сегодня апокалипсические настроения?
- Мне кажется, от выражения таких настроений человека должна удерживать обыкновенная скромность. Ведь в самом деле: живет некий литератор Иван Петрович Пупкин, и вдруг ему взбредает в голову, что вот они пришли - последние времена. История заканчивает свое существование, и высшим силам, видите ли, хочется, чтобы именно Иван Петрович был потрясен этой картиной. Но почему-то ни Пушкин, ни Блок такого зрелища не были удостоены, для нас, что ли, с Иваном Петровичем оно приберегалось?
Времена сейчас сложные, много грязи, много крови, но странно видеть, как иногда это становится предметом извращенной гордости - как будто человек кичится своей тяжелой болезнью... А еще неплохо бы помнить, что грех уныния - один из самых тяжких.