Александр Куприянов: Жил Чурка на заливе Счастья

Автор киноповести «Черный бельчик» и других книг про Дальний Восток, главред «Вечерней Москвы» – о многообразии культур, гримасах прогресса и знакомстве с Виктором Астафьевым

Одним из событий недавнего книжного фестиваля «Красная площадь» стала новая дальневосточная повесть писателя и журналиста Александра Куприянова «Божья коровка». Помещенная в мирную «летнюю» обложку, но написанная «жестким, рвущим бумагу карандашом», книга переносит читателя в непостижимый мир русской терра инкогнита, где нивхи ездят на собачьих упряжках, огненную воду закусывают недефицитной у них красной икрой, а главный герой, воин, поэт и алкоголик Степан с гордостью носит фамилию Чурка.

— «Божья коровка», как и ваша другая дальневосточная вещь — киноповесть «Черный бельчик», населена удивительными людьми и явлениями: шаманы, беглые каторжники с Сахалина, гиляки, айны, строганина, речные сплавы, сакральные празднества... Помнится, на презентации вы говорили, что в последнее время выходит множество недостоверных книг. Это и сподвигло вас вновь взяться за тему Дальнего Востока?

— Не сказал бы, что они недостоверные, скорее поверхностные. Вообще к любому писательскому труду я отношусь с уважением, даже если это откровенно бульварное чтиво. Люди пишут, кто-то это читает, ну и пусть — не всем же быть Толстыми и Достоевскими. Раньше я почему-то избегал темы своей малой родины (Куприянов родился в хабаровском селе Иннокентьевка. — «Труд»), но начали массово выходить книги про Дальний Восток, и я не переставал поражаться их наивности. В какой-то момент понял, что и знаю его лучше, и могу рассказать больше. Я рос среди нивхов, жил и учился с ними в интернате, работал корреспондентом «Комсомольской правды» по Хабаровскому краю, Магаданской области и Еврейскому автономному округу — объездил там все. Собирал местные сказки, обряды. Там живут талантливейшие народы, близкие к корням жизни, к природе... Сейчас я заканчиваю книгу про айнов, где многие сюжеты взяты из опыта, личного общения. У нас в классе был мальчишка-айн Дима, умный, но хулиганистый. И вот однажды, желая его усмирить, учительница вызывает его к доске. Дима, не отрывая руки, проводит две идеальные параллельные прямые. Мы их линейкой потом измеряли — он не ошибся ни на миллиметр! Эти люди видят линию, цвет, расстояние, они же, кстати, и отличные психологи.

— Насколько сложно происходила русификация, а затем советизация Дальнего Востока?

— Очень сложно. Наши деды думали, что вот сейчас мы их быстренько переправим из «феодализма» в социализм, но, желая этим народам блага, принесли печаль. Хотя старались — одели тех, кто привык к собачьим и нерпичьим шкурам, в брезент, пересадили с упряжек на машины, построили больницы, библиотеки, клубы, переселили из чумов, провели в дома свет и газ. Но относились к ним снисходительно, если не пренебрежительно.

— У вашего героя фамилия Чурка. Был реальный прототип?

— Да, он жил на заливе Счастья и не собирался менять фамилию. Чурка — и Чурка. Мы были не самые жесткие конкистадоры. Русские вообще сострадательны и толерантны. Но, знаете, когда говорят: «Я, писатель, хочу подтянуть читателя до своего уровня», — это чушь собачья! Наоборот, читатель подтягивает тебя до своего уровня.

Читатель подтягивает писателя до своего уровня, а не наоборот, убежден Куприянов

Так и эти люди — они чувствуют законы мироздания лучше, чем мы. Я с седьмого класса записывал сказки нивхов — они, дети природы, давали нам фору во многом: в музыке, в пении, в стихах. Нивх садится в лодку и поет — какие там образы и краски, многие наши поэты отдыхают. Что получилось из попытки их «цивилизовать», мы знаем. Весь Север завален ржавым железом — если по тундре пойдет гусеничный вездеход, почва 30 лет не восстанавливается, это хрупкий карст... Северные народы спиваются у нас на глазах, у них же нет фермента, расщепляющего алкоголь. Не говоря уж о болезнях.

Так не только у нас — во всем мире. Что делается с индейцами, эскимосами! Или с айнами в Японии, которые потеряли язык, письменность, народные промыслы — а ведь это величайшая культура, со своими традициями ковки, лепки из глины, вышивок, орнаментов, и вот она вымирает. Хорошо, что наше государство наконец-то увидело проблему. Надеюсь, вновь появятся этнографы, которые будут записывать традиции и сказки малых народов, как это было в советское время. Иначе все уйдет, канет безвозвратно. Включая сакральный Медвежий праздник, который описан в моей повести «Черный бельчик». Мне кажется, я один из последних, кто его застал.

— Сейчас модны шаманские практики, недавно меня даже приглашали на семинар по путешествию в Срединный и Верхний мир. Вела русская девушка-журналистка. Это вообще не опасно?

— Конечно, опасно. Я видел шаманов, участвовал в камланиях. Если просто так, без оглядки, начать это практиковать, то и до шизотипического расстройства недалеко. Шаманом нельзя стать только потому, что это модно или просто захотелось. Это родовое занятие, человек им «заболевает». То, как они разговаривают с духами, выходят в тонкие миры, — малоизученное явление, равно как действие всех используемых ими трав, настоев.

— В вашей книге чувствуется влияние Виктора Астафьева. Читала и прямо-таки вспоминала его «Царь-рыбу». Считаете ли его своим другом, учителем? Расскажите о вашем знакомстве.

— Друг и учитель — громко сказано. Мы познакомились во время одной из моих рабочих поездок. На тот момент я работал в «Собеседнике», с группой чешских журналистов, снимавших сплав по Енисею, мы заехали к Астафьеву в Овсянку. Сидели за столом, бражничали. Виктор Петрович стал расспрашивать — он действительно интересовался людьми. И когда я рассказал про своего деда-каторжанина, который сбежал с Сахалина, про маму-учительницу и отца-мичмана, он как-то проникся ко мне и стал называть на деревенский манер Шуркой. «Шурка, -говорит, — ты чего-то пишешь?» Я сказал: да, есть повесть. На самом деле писал я давно, а стихи даже печатал, но своим продвижением не занимался. Астафьев попросил прислать повесть. Прочитал ее, вернул с кучей пометок и снова пригласил к себе. Сказал: а теперь садись и по-настоящему работай, писательство — это большой труд...

Ту повесть я через 25 лет переписал, так появился роман «Жук золотой», который номинировался на «Русский Букер». Астафьев был первым большим писателем, который меня благословил. Потом подхватили Юрий Поляков и Юрий Козлов: в литературном мире очень важны соратники, один в поле не воин. Если говорить об учителях, для меня это еще и Юрий Нагибин. В конце своей жизни он написал вещи мирового уровня — «Тьма в конце тоннеля», «Золотая моя теща», «Дафнис и Хлоя». Несправедливо, что его сейчас мало помнят. Но уж такая штука писательство, сложная.

— Чувствуете удовлетворение от презентаций, продаж, экранизаций, премий?

— Это хорошо, но, по Евгению Шварцу, сказать «я — писатель» — все равно что сказать «я красавец». Кто писатель, а кто нет, определяет время. И, кстати, какой именно писатель — тоже. Есть писатели-пророки, как Толстой и Достоевский, есть писатели-рассказчики, как Чехов и Довлатов. Первые двое отвечали на вопрос, как надо жить, вторые — о том, как люди живут здесь и сейчас, в выхваченном ими отрезке времени. Глупо и пафосно звучит — «я пишу для молодежи», «для сорокалетних». Мы толком не знаем, кто наш читатель. Я пишу для своих друзей и близких. Для самого себя.

— Вы начинали в советской прессе, стояли у истоков новой российской журналистики, были собкором в Лондоне, учились там медиаменеджменту, запускали «Экспресс-газету» и «Столичную вечернюю». Что такое сегодня журналистское дело, нужны ли еще умные, экспертные СМИ?

— Журналистика изменилась коренным образом, и в этом тоже виноват прогресс. Сейчас можно не ходить на интервью, а прислать вопросы по электронной почте — правда, это уже совсем другой жанр.

Настоящее интервью — только живьем, без всякого онлайна

В традиционной беседе вы смотрите, как себя ведет интервьюируемый, что он пьет — чай или водочку, как улыбается, замкнут или открыт. Теперь это все стало ненужным. Мои сотрудники иногда говорят: Александр Иванович, а что вы ругаетесь, у меня целых два дозвона: Этот «дозвон» (профессионалам-экспертам. — «Труд») стал мерилом журналистики. Технологии принесли ряд удобств — в аэропорту случился пожар, мои корреспонденты уже там, сняли на телефон видео, прислали. Здорово!

Капитана команды не всегда видно со стороны, но он обязательно в ее центре

Но журналистика участия, журналистика коммуникации пропадает. Вторая беда — это падение интеллекта и кругозора. Советские классики обладали широчайшим кругозором: они разбирались в театре, литературе, психологии, а иногда даже в химии и коневодстве. Мне говорят, это поверхностные знания. Да, журналист — всезнайка, но не невежда. Сейчас некоторые журналисты настолько «узкоспециализированные профи», что даже не знают, кто написал «Я помню чудное мгновенье». Но я почему-то верю, что времена интеллектуальных СМИ еще вернутся.