Актриса собирает чемоданы: на Венецианском кинофестивале покажут фильм, в котором она сыграла главную роль
Спустя 18 лет, проведённых в монастыре, Наталья приезжает в Москву на вечер памяти жертв теракта, произошедшего на Дубровке в октябре 2002 года. Наталья была не только его свидетелем, она потеряла в театральном центре своих близких. Воспоминания жертв и восстановление хронологии событий открывают страшные подробности роковой ошибки Натальи, перечеркнувшей всю ее жизнь. Такова, вкратце, сюжетная канва фильма Ивана Твердовского «Конференция», который представляет российское кино на Венецианском кинофестивале. Главную роль в картине исполнила заслуженная артистка России Наталья ПАВЛЕНКОВА.
— Наталья, чемоданы в дорогу собрали?
— Собираю. Билет уже куплен, паспорт готов. Вылетаем в ночь с 5 на 6 сентября не только с командой нашей «Конференции», но и с авторами фильма «Китобой» в постановке дебютанта Филиппа Юрьева. Он, как и наш Ваня Твердовский, ученик Алексея Учителя. Я сама преподаю в родном Щукинском училище, и мое педагогическое сердце буквально подпрыгнуло от радости и гордости за Учителя. Он не только снимает кино, но и вырастил двух талантливых парней, фильмы которых отобраны в программу «Венецианские дни». Для любого педагога — это как восхождение на Килиманджаро.
— В Венеции вам быть не впервой?
— Да нет, как раз лечу туда в первый раз. Это мне такой подарок послали небеса по случаю грядущего 60-летия, которое я отпраздную мировой премьерой нашего фильма в Венеции: она состоится 7 сентября, как раз в день моего рождения. Несмотря на пандемию, предвкушаю встречу с венецианскими дворцами, музеями, каналами. Ваня был здесь уже раз пять, обещал мне все показать. Жаль только, что времени мало. 13 сентября вылетаю в Сочи, где «Конференция» участвует в конкурсе «Кинотавра».
— На «Кинотавре» у вас сразу три картины...
— Ну да. Два полных метра и «коротышка». Для меня это необычная ситуация. Я человек не медийный, не серийный, не сериальный, не журнально-обложечный, мало кому интересный, кроме молодых режиссеров Ивана Твердовского и Ксении Зуевой, которые меня снимают. Для иных актрис две-три картины в конкурсе — не такая уж редкость.
— Ну, не надо скромничать. Фильм «Зоология» с вашим участием объехал множество фестивалей от Сочи и Карловых Вар до Торонто и Остина, а вы сами получили несколько весомых наград за лучшее исполнение женской роли. «Конференция» — уже пятая ваша картина с Твердовским, и каждый раз вы с Иваном открываете какой-то новый пласт жизни...
— Иван меня не устает удивлять своими поисками. В его творческой природе есть какой-то внутренний батут. Он не идет по однажды найденной дороге, а каждый раз прыгает куда-то в сторону. И в итоге берет новую творческую высоту. Если раньше мне казалось, что я за ним поспеваю, то теперь смотрю на него, как на старшего, более умного и опытного товарища. Хотя он на 30 лет моложе меня. Я артистка строптивая, но в его руках мне хочется быть пластилином. Он каждую секунду знает, чего хочет от фильма, от роли, от меня лично. В отличие от иных режиссеров, в работе с которыми зачастую выстраиваешь роль сама, в разных комбинациях перетасовывая пять своих штампов.
Что до «Конференции», то Иван поразил меня уже самим выбором темы. Многие драматичные события последних десятилетий почему-то табуированы в нашем искусстве. Теракты в Каспийске, Буденовске, Беслане, взрывы в московском и питерском метро, трагедия «Норд-Оста»... Об этом в нашем кино практически ничего не было. А ведь там сюжеты уровня греческой трагедии: борьба не на жизнь, а на смерть между светлыми ангелами жизни и демонами ада. Я уже немало пожила на свете и знаю, что раньше художников, откликающихся на вибрации родной земли, на беды и боль своего народа, было все-таки больше. И их голос был лучше слышен.
— С этим не поспоришь...
— Почему никто не заинтересовался, к примеру, историей женщины, которая во время теракта в Буденовске оказалась в роддоме, была ранена, но не только выжила сама, но и спасла новорожденного ребенка? А каково было женщинам Беслана, которые своими телами закрывали от террористов детей? Но они у нас не только не герои экрана, они практически забыты, находятся в подполе нашего сознания. Современное российское общество куда охотнее пережевывает на телевизионном экране истории о том, как дедушка изнасиловал свою внучку или что-то в этом роде. А в большом кино, похоже, все думают о том, как бы снять своего «Холопа» и срубить побольше бабла за первый уик-энд...
И вот на фоне этого тотального общественного беспамятства Иван, мальчик из благополучной, интеллигентной семьи, которому в дни «Норд-Оста» было 12 лет, берется за эту тяжелейшую тему и серьезно, ответственно ее решает. Он поразил меня глубоко личностным подходом к этой истории: «Это случилось в моем городе, я москвич, я должен об этом рассказать».
— Но, насколько я знаю, он сделал фильм не политический, а, скажем так, человеческий...
— Да, это не политическое кино и не фильм-расследование. В картине не будет подробностей о том, какой газ пускали в Театральный центр, какой антидот кололи. Это разговор о людях, пережившие эту и подобные им трагедии. Они вроде бы должны быть счастливы, что остались живы, но они несут в своем сознании такой страшный посттравматический синдром, который никакое госучреждение, никакая Общественная палата вылечить, «заштопать» не в состоянии. Люди сами должны заново научиться жить с оторванной ногой, с пробитой головой, с отравленными кишками, с покореженной психикой, с убитыми членами семьи. Моя героиня — как раз из этой отнюдь не малочисленной когорты людей.
— Перед съемками пришлось изучать документальный материал?
— Специально изучать материал никакой нужды не было. Я шкурой своей все это помню. Трагедия случилась 23 октября, как раз в день рождения института имени Щукина, который отмечается каждый год. И вот я приезжаю домой после торжественного вечера, открываю дверь, а мой муж, тогда еще живой, с порога говорит: «А ты знаешь, что случилось?». Для человека театра, каковым я себя считаю, люди с автоматами в зале, кровь на сцене и за кулисами, трупы людей, пришедших на встречу с искусством, — это за пределами моего разумения.
С тех пор каждый день рождения нашего института — это еще и горькое напоминание о случившейся трагедии. Это всегда со мной, это лежит в моей подкорке. Хотя, конечно, я и документальный фильм Кати Гордеевой на эту тему посмотрела, и с расследованиями обстоятельств случившегося знакома. Я не бегу от политики, слежу за тем, что происходит в стране и мире.
— Что было самым трудным для вас в этой роли?
— Трудным было все, начиная с кинопроб, которые я проходила у Ивана пять раз. Несмотря на наше давнее сотрудничество, он не давал мне никаких поблажек. А я никак не могла попасть в его видение роли. В какой-то момент даже хотела сойти с дистанции, уступив место другой актрисе, а их, прекрасных соперниц, пробовалось на эту роль немало. Но потом собралась, оделась дома в черное монашеское одеяние, повязала глухой черный платок, приехала на пробы с внутренним ощущением, что делаю это в последний раз, — и все случилось.
Потом были трудные ночные съемки в том самом зале на Дубровке, который захватили террористы и потом держали в нем, мучили, убивали ни в чем не повинных людей. Входить в этот зал — уже было большим испытанием. Там ведь только кресла поменяли — и на этом все. На стенах еще видны выбоины от пуль. И вот ты сидишь глухой ночью в зале, стены которого пропитаны страданием, болью, и, пока устанавливают свет, чувствуешь, что организм начинает ныть от усталости. «Заткнись, — говоришь сама себе в этот момент. — Подумай о том, как здесь под дулами автоматов сидели люди. Как им было страшно за себя, за близких, как им было стыдно мочиться под себя». И после этого шла в кадр и делала свою работу.
Однажды мы снимали днем — уже не в самом здании, а около него на улице. Там шел спектакль то ли про поющие, то ли про танцующие фонтаны. Мамки вели туда детей. Наверное, можно на это сказать, что жизнь продолжается. Но, наверное, можно расценить это и как проявление нашего гражданского беспамятства, манкуртизма. Во всяком случае, я своих детей туда в кружок бальных танцев не повела бы...
— В таком глубоком внутреннем напряжении вам пришлось жить не день, не два, а весь съемочный период. Что помогало выдержать психологические перегрузки?
— Меня спасло то, что в этот раз я жила дома, в своем гнезде. Когда снимали «Зоологию», там и материал попался нелегкий, и была трудная экспедиция. Жили скопом в одной гостинице, по сути, все 24 часа продолжался рабочий процесс. А здесь меня привозили после ночных съемок в 11 утра — и я падала лицом в подушку. Просыпалась вечером, у меня было полтора-два часа, чтобы привести себя в порядок. Халат, плед, лицо мамы на фотографии...И это чудесным образом восстанавливало мои силы.
— Долго выходили из образа?
— Я закончила все свои съемки в 9 часов вечера. А на следующий день в 5 утра уже вылетала с Театром Наций в Канаду к знаменитому режиссеру Роберу Лепажу репетировать «Мастера и Маргариту». В самолете я вырубилась еще до взлета. Проснулась на пересадке. После пересадки вырубилась во второй раз. А прилетев в Квебек, как только что рожденная рыба, легко нырнула в новую воду. А вскоре уже и карантин наступил.
— Как его пережили?
— Хорошо пережила. С самой собой, с любимыми подругами. Впервые сообразила, что за свои 60 лет я, кроме как в детстве, так долго не жила на одном месте, дома. Все время в беготне, разъездах, съемках, гастролях. Получила огромное удовольствие от того, что я неспешно перетираю книги в книжном шкафу — том за томом. Разглядываю фотографии в альбомах — тут улыбнулась от воспоминаний, там всплакнула. Насладилась размеренной, тихой домашней жизнью, потом переехала в деревню Зубариха под Нижним Новгородом. Поселилась у моей одноклассницы и подруги Ирки, которая уже 27 лет лежит парализованная, но при этом живет полноценной жизнью. Она светлейший, умнейший человек, на протяжении целого месяца мы говорили с ней часами и не могли наговориться.
Здесь же, в Зубарихе, по моей наводке вместе с мужем, композитором и фольклористом Сергеем Старостиным построила дачу Оля Лапшина, в просторечии Лапша, моя ближайшая подруга, замечательная актриса и партнерша, с которой мы вместе сыграли у Твердовского и в «Классе коррекции», и в «Конференции». Лес, река, грибы, ягоды, горячая уха, борщ из овощей, собранных на огороде, беседы за ужином под закатное солнце — возможно, это и есть счастье.
Лапша, кстати, рассказала мне притчу о путешественниках, которые под руководством местных проводников долго шли по пустыням и горам, пересекали бурные реки. А потом проводники засели где-то на перевале и замолчали на двое суток. «Почему молчим, почему не идем дальше?» — поинтересовались путники. «Мы так быстро шли за все эти дни, что наши души не поспевают за нами» — таков был ответ. Кажется, за месяцы карантина моя душа догнала меня.
— Ну, и последний вопрос...В нашем разговоре уже всплыла тема вашего юбилея. Как вы относитесь к вступлению в клуб «шестидесятниц»? Обычно актрисы трепетно к этой дате относятся.
— Знаете, я никогда не задумывалась о своем возрасте. Не очень понимаю, чем клуб 50-летних отличается от тех, кому исполнилось 60. Я работаю так же много, как и 10, 20 лет назад. Мои дети уже выросли. Так что в моей жизни эта дата ничего не меняет. Разве что сустав стал похрумкивать, но ничего, поплаваю в бассейне, и все наладится. В любом возрасте надо оставаться приличным человеком и не терять профессию. Без нее меня нет.