- Это классический роман, в котором события, начавшись в 1794 году во Франции, растянулись на 200 лет, даже больше, - рассказывает писатель. - В нем есть много всего - и любовь, и ненависть, взлеты и падения. Но, может быть, одной из главных идей этой книги является идея власти. Дело в том, что каждый человек, в первую очередь мужчина, стремится сделать карьеру - в науке, литературе, на производстве. Или просто прийти к власти - это нормально. Если ему сопутствует удача, то он взбирается высоко - насколько хватает сил и способностей, иногда на самый верх. А вот дальше рано или поздно ему приходится расставаться с завоеванными вершинами. Только члены политбюро, да и то не все, доживали до естественной кончины, оставаясь на Олимпе власти. Приходит другое поколение и задвигает, оттирает... А человек, побывавший на сладостной вершине, чувствует себя преданным. Ведь те, кто пришел на смену, когда-то для него были мальчишками и жадно ловили каждый его взгляд. История значительных личностей, начиная с Цезаря и до Горбачева, - этому наглядное подтверждение.
Мой герой прожил много жизней и с этим не раз сталкивался. Причем в первой реинкарнации он был одной из главных фигур Французской революции и стал жертвой термидорианского заговора, когда, казалось, близкие друзья выступили против Робеспьера и его команды, в которую он входил. И в дальнейшем в разных эпохах - во Франции, Швеции, Америке, России - с моим героем происходило одно и то же: он поднимался на определенную высоту, а дальше или предательство или подножка - при разном антураже суть оставалась неизменной. Я очень внимательно отношусь к истории. Могу фантазировать на любом материале, но все исторические детали для меня очень важны. Чуть не ошибся, когда написал, что у маршала Нея были усы. Проверил, и оказалось, что он был в бакенбардах, а усов не было. Точность деталей придает достоверность замыслу, каким бы невероятным он ни казался.
- "Тень всадника" вы назвали "главной книгой жизни". Ну а остальные возвращаются в Россию?
- Для меня главной всегда была та, что только закончил. Не знаю, смог бы написать "Тень всадника" в Москве, где всегда что-то или кто-то отвлекает, а вот в Париже удалось, так сказать, "уйти в глубокое подполье". Я рад, что книга хорошо продается. Под этот успех сейчас выходят переиздания двух повестей - "Меня убил скотина Пелл" об эмиграции во Франции и "Прогноз на завтра" - о советской жизни. Первая написана в Париже десять лет тому назад, вторая - когда я еще жил в Москве. С ней случилась история, кстати, связанная с Булатом Окуджавой. Сначала "Прогноз" гулял по советским издательствам, а затем, в 1972 году, рукопись попала на Запад, как говорится, самоходом. В Германии книгу издали. Меня вызвали в ЦК КПСС, хотя членом партии я никогда не был, показали отпечатанный текст и сказали: используют вас, Анатолий Тихонович, "забугорники" в политических целях (а у меня таких целей не было). Напишите, говорят, письмо, что вы протестуете, и, со своей стороны, пообещали издать книгу в "Советском писателе". Конечно, мне этого хотелось. Одно дело - ее выход за рубежом, но сколько там моих читателей? Главные-то на родине. Схожая ситуация в то время была и у Булата Окуджавы. На Западе вышел сборник его песен. Их все у нас пели, но в виде книги они не появлялись. Его тоже начали таскать по инстанциям. Мы с ним думали-гадали - что делать? Ведь тогда "провинившихся" заставляли отказаться от своих книг. И мы пошли на компромисс: согласились на публикацию своих писем из нескольких фраз, в которых высказывались против политического использования наших произведений. Оба письма отвез в "Литгазету". Принял меня главный редактор Чаковский, которого я предупредил, что наши короткие тексты ни в коем случае нельзя ни дополнять, ни исправлять. В противном случае - бешеный скандал. И действительно, письма были опубликованы без изменений, но дальше шла колонка, в которой все, что "наверху" хотели сказать, было напечатано от лица редакции. Таким образом получалось, что вроде бы и с нами это согласовано. То есть когда власть хотела кого-то "употребить", то делала это так или иначе. А книга, кстати, так и не была тогда опубликована.
- В те годы вас вовсю склоняли за непривычную стилистику, называя это "формализмом".
- Ну да. Перед самым отъездом, в 1976 году, у меня был разговор с Юрием Трифоновым, у которого только-только вышел "Дом на набережной". Я подошел к нему в ЦДЛ и поинтересовался, как его книгу пропустили. Старшее поколение должно помнить - тогда это был самый главный вопрос, в котором содержалась высшая оценка произведения. Трифонов мне сказал, что если бы я писал нормальной прозой, без формальных "выкрутасов", то "Прогноз на завтра" тоже был бы опубликован. Ничего "криминального" на самом деле в нем не было, но наверху раздражали мои стилистические "штучки".
В "Вагриусе" выходят и другие мои книги, которые тоже издавались не в России, а во Франции, США. Это "Большой беговой день" и "Французская Советская Социалистическая республика".
- Как видится вам нынешнее состояние российской литературы? Ведь вы приезжаете в Россию, встречаетесь со старыми друзьями. Каток перемен, как известно, прокатился по всем и по всему. В том числе и по Союзу писателей...
- Печальное явление. Можно закрыть глаза на идейные и прочие разногласия, существовавшие внутри союза, но есть старые писатели, люди больные, которым как-то надо доживать свой век. А то что получается? Не буду называть имени одного очень известного в свое время большого писателя, которого я навестил за городом в последний мой приезд. Талантливейший человек, хворый, но не оставляющий пера, живет в какой-то убогой комнатушке и практически лишен средств к существованию. Да, конечно, со временем, я думаю, все станет на место, но доживут ли до этого момента такие люди, как мой знакомый? Грустно все это...
А так, книжные магазины полны, и отрадно, что возвращаются романы и повести Аксенова, Владимова, Войновича, уже не говоря о том фуроре, который произвели в России книги Довлатова. Те самые, которые в прежние времена изымались из библиотек и уничтожались методом "мелкой резки". Я помню где-то в конце 70-х до меня дошла информация о том, что была уволена директор ялтинской библиотеки лишь за то, что пыталась спрятать мою книгу "Евангелие от Робеспьера", которая, между прочим, была издана в серии "Пламенные революционеры" издательством ЦК КПСС - Политиздатом. Поэтому моих книг в российских библиотеках нет - они все были изъяты и уничтожены, сохранившись лишь в нескольких спецхранах.
В московских книжных магазинах меня радовали неведомые ранее широкому читателю труды философские и религиозные. Многие классики. Однако рядом с известными писателями - Битовым, Кабаковым - стоят собрания сочинений людей, о которых я никогда вообще не слыхал. А мне по роду деятельности в Париже на радиостанции "Свобода", где вел культурную рубрику, приходилось отслеживать всю русскоязычную литературу и прессу. Правда, мне объяснили, что теперь есть богатые ребята, которые за свой счет, чтобы потешить свое самолюбие, выпускают увесистые "кирпичи" собственного сочинения на мелованной бумаге. Это, скажем так, гримасы молодого капитализма.
- А как вам молодое пишущее поколение - Пелевин, Сорокин?
- Я бы не ставил в один ряд этих двух писателей. Все-таки Пелевин - это литература. Понятно, откуда он ведет свой род, - мне кажется, из мира Стругацких. По моему разумению, в нем есть нечто современное, что близко нынешним 20-30-летним, некая искорка, которая зажигает в них интерес. Сорокин же ближе к эпатажу, который начал еще в эмиграции Лимонов, благодаря чему и стал в свое время весьма популярным в СССР. Но я хотел сказать о другом. Я понимаю, что новое поколение прокладывает себе путь, затирая предыдущее. Но пускай уж тогда нынешние литературные критики разбираются с теми, кого они сами объявляют гениями. Когда я бываю в Москве, часто хожу на заседания Комиссии по помилованию, куда меня приглашает мой друг Анатолий Приставкин, выступаю на них, но ни на одной литературной тусовке я не был - мне это не интересно. Меня также всегда коробит, когда делаются попытки лишний раз пнуть шестидесятников. Становится противно, когда какой-то, извините, засранец на газетной полосе позволяет себе по-менторски, свысока критиковать новую книгу Аксенова. Вася - очень хороший писатель, может быть, один из самых лучших в современной русской литературе. То, что не каждая его книга-шедевр, это другое дело. Но по письму, по стилю равных ему надо еще поискать. Или строчка из одного репортажа, где Окуджаве приписывается "заунывное пение". Мне это кажется странным и недопустимым. Особенно обидно за тех, кто уже не может сам себя защитить, - за ушедших.
- Остаются ли россияне, по вашему мнению, как это было прежде, самой читающей нацией в мире?
- У меня вообще теория: через какое-то время люди будут вспоминать нашу эпоху, называя ее "эпохой книги". Когда не только читали книги, но за них бросали в тюрьмы, убивали. Но все идет к тому, что книги будет читать очень ограниченное количество людей. Потому что процесс чтения требует работы ума. Все будут смотреть картинки-вешать экран на стенке, потолке, где удобно. Может быть, это нормально. Ведь сейчас, когда пишут, что симфонический концерт хорошего дирижера прошел с успехом, это означает, что раз в год в какой-нибудь столице он собирает полный зал. Но ведь затем он перебирается в другую столицу, ибо знает, что второй раз в одном и том же месте полный зал не собрать.
- Как вам Москва, в которой время от времени доводится бывать?
- Что бы там ни говорили, но Лужкову надо сказать большое спасибо. В 1991 году центр города мне напоминал нью-йоркский Южный Бронкс: темно, дома с разбитыми окнами, после шести вечера было страшно появляться на улице. Сейчас город просто неузнаваем. Сам я с Арбата. В этих кварталах я вижу отреставрированные старинные особняки - какая красота! Это же подлинное богатство города, русской земли. Одно страшно - уходят московские друзья. С Гришей Гориным мы очень дружили. Предпоследний раз был в Москве весной прошлого года. Сходил на его спектакль "Королевские игры" в Ленкоме. Он не смог приехать - жена заболела. Долго говорили по телефону, я все выспрашивал, как ему хватает энергии на метеорный ритм жизни. "У нас это норма", - отвечал мне он. И добавил: "Только знаешь, что очень противно? Сидеть в автомобильных пробках". А ты - на метро, говорю, очень удобно. "Толя, ты же не понимаешь, - отвечает, - у меня же телевизионное "рыло", меня все узнают. В метро сразу начинают предлагать подняться наверх и отметить знакомство за рюмкой водки. Когда отказываешься, то обижаются". Договорились с ним, что в следующий раз обязательно увидимся. Через месяц его не стало...
- Прошедшие 10 лет переменили лик России коренным образом. Можно давать разные оценки этому времени, но их след глубок. Как вы его оцениваете?
- К сожалению, мы оказались не там, где хотели. Потому что я совсем не уверен, что Россия, переступив порог 90-х годов уже прошлого столетия, стремительно идет к прогрессу. А если кому-то и стало на Руси жить лучше, то мы знаем, кому. Большинству стало жить хуже - это ясно. Самое страшное, что из жизни была выброшена очень большая часть еще работоспособного населения, которая в новой жизни себя найти не могла по ряду причин. Эти люди ни в чем не виноваты. В один из приездов несколько лет назад меня поразили старые люди, которые шли с авоськами в магазин при всех орденах и медалях. Никому не нужные, заброшенные, таким молчаливым образом они хотели обратить на себя внимание...
Мне, конечно, хочется, чтобы Россия двигалась к лучшей жизни. Русский писатель вообще кровно заинтересован в том, чтобы Россия была великой страной или хотя бы существовала. Не будет страны - не будет языка, не будет языка - не будет писателей. Потому всегда хочется видеть что-то положительное. Даже в период царствования Ельцина были положительные моменты. Свобода печати, слова, передвижения. Во Франции над президентом подтрунивают, каждый ляп моментально раздувают, но не издеваются. Над Ельциным просто порой глумились, но он на это не реагировал. Сила Путина, как мне представляется, в том, что он молод и энергичен. А в России, что бы ни говорили, изначально очень важно, кто первый - под него все подстраивается. Молодость и энергия - это шанс для страны.