Разговор с писателем о времени, по которому мы почему-то скучаем
Так уж мы устроены, что в первые сентябрьские дни вспоминаем собственное детство. Кругом нарядная ребятня устремляется в школу — и кажется, что вечный этот круговорот подхватывает и несет тебя вместе с ними. Вот и Юрий Поляков в своей книге «Совдетство» (только что вышел второй том) не удержался от соблазна покачаться на теплых ностальгических волнах. Нет сомнений, что и читатель с головой окунется в ту пору своей жизни, пронизанную очень трудными вопросами — и, несмотря ни на что, солнцем, летом и счастьем.
— Юрий Михайлович, тема детства — сквозная в русской и европейской литературе. Кто из таких авторов вам наиболее близок?
— В самом деле, редкий писатель не оставил сочинений, посвященных детству и отрочеству. В этом ряду есть мировые шедевры, которые читают до сих пор. На меня в свое время громадное впечатление произвели «Том Сойер» Твена, «Детство Никиты» Алексея Толстого, великая трилогия Льва Толстого, великолепный цикл Гарина-Михайловского, «Кондуит и Швамбрания» Кассиля, повести Гайдара... На самом же деле я прочитал десятки, если не сотни художественных и мемуарных книг о детстве, так как в советские годы они огромными тиражами выпускались издательством «Детгиз», а в Союзе писателей существовала секция детских и юношеских писателей, насчитывавшая около четырехсот авторов только в Москве. Одно время возглавлял ее сам Лев Кассиль. Государство щедро дотировало эту отрасль, понимая ее огромное воспитательное значение. Теперь такого феномена, как литература для детей, в нашей словесности нет, есть отдельные книжки, чаще невысокого качества. А жаль!
— Вы в своем «Совдетстве» воскрешаете реалии 1950-60-х годов. Приходилось ли что-то достраивать, поднимать бытовые и исторические источники?
— Оказалось, память хранит самые удивительные и мелкие детали тогдашней жизни, и они в какой-то момент начинают сами всплывать в сознании. Хотя некоторые вещи напрочь выпали из головы. Например, до какого возраста при советской власти дети бесплатно ездили в транспорте? Забыл. Пришлось звонить ровесникам. А сколько, к примеру, стоил пионерский галстук? Тоже забыл. Оказалось, 75 копеек. С помощью любительских снимков из Сети я восстанавливал тогдашний вид московских улиц, по которым гулял мой 13-летний герой Юра Полуяков.
В общем, процесс реконструкции «утраченного времени» сложный, но увлекательный. Помогли читатели, которые после выхода «Совдетства-1» по моей просьбе присылали мне на электронную почту письма с указанием ошибок и неточностей. В итоге на днях выходит переиздание «Совдетства-1», где все дельные поправки и советы учтены. Надеюсь на такую же читательскую помощь и в отношении продолжения — «Совдетство-2» с подзаголовком «Пионерская ночь». Эта книга только что поступила в магазины.
— Расскажите о местах детства, самых ярких впечатлениях, человеческих типах, которые вас удивили. И есть хоть что-то, что отличает нынешнее поколение от предыдущего в лучшую сторону?
— Я коренной москвич. Сначала мы жили в большой коммунальной квартире на Маросейке, в самом центре. Потом переехали в Балакиревский переулок в общежитие маргаринового завода — это район Бакунинки-Переведеновки. Учился там в 348-й школе. Ходил в бесплатные кружки дома пионеров на Спартаковской площади. Одно из ярких впечатлений детства — обилие фронтовиков, в том числе увечных. К своему боевому прошлому они относились весьма сдержано, редко рассказывали о войне, не хвастались, а свои медали легко давали сыновьям для игр, и не помню, чтобы кого-то выпороли за потерянную или променянную медаль. Ордена — другое дело, их давали только подержать.
Помню коммунальное тесное сосуществование, делавшее соседей почти родственниками. Если родители задерживались на производстве, тебя вели к себе ужинать, могли проверить уроки, зашить порванную штанину. В коммунальную, общежитийную Москву были перенесены обычаи сельской жизни, да, собственно, мои соседи и были за редким исключением вчерашними крестьянками, как обе мои неграмотные до конца жизни бабушки. Потом началась эпоха отдельных квартир, и этот коммунальный мир со своей этикой, особой отзывчивостью, дружеской скученностью почти исчез. Он, кстати, был многонациональным. А комфорт — дело одинокое и эгоистичное. Я не говорю, что он плох, просто нам есть что вспомнить тепло и по-доброму.
— Вы говорите, что «Совдетство» — это книга-полемика с теми, кто демонизирует советское прошлое. А таких много?
— У нас в литературе появился особый жанр — злобное антисоветское фэнтэзи, когда люди, не жившие в те годы и даже ничего о них толком не читавшие, придумывают мрачные небылицы, которые зачем-то поощрялись литературными премиями. Тридцать лет назад это было объяснимо. Точно так же, как после революции, срочно создавался черный миф о царской России, после 1991 года надо было объяснять, зачем так безжалостно и бездарно уничтожили советскую цивилизацию, на пощадив и то хорошее, что в ней явно было. Но сейчас-то, когда нужна консолидация, когда стала очевидна ошибочность «тотального либерализма»? Я, как очевидец, знаю о многих недостатках советской эпохи, и я, в отличие от многих других, про них писал в своих первых повестях. Пишу о них откровенно и в «Совдетстве». Но врать-то зачем, напраслину возводить? К примеру, есть у нас один известный и весьма чиновный автор, который в своих книгах любит живописать кошмары «совка» Ему, конечно, видней, он ведь вырос не в заводском общежитии, а в семье крупного номенклатурщика — цензора газеты «Правда».
— Вопрос к началу учебного года: на каких идеалах учили полвека назад и надо ли по ним тосковать?
— Конечно, воспитание в советском обществе было чересчур идеологизированным, оно и не могло быть другим в стране, пережившей полную смену образа жизни, социальных структур и мировоззрения. Когда мой одноклассник под величайшим секретом поведал, что трехэтажный дом, в котором они живут, занимая небольшую квартиру, раньше полностью принадлежал его деду, который был еще жив и на моих глазах пил чай, раскалывая сахар особыми щипчиками, я был потрясен. Петька из буржуев! Теперь же мой знакомый архивариус завален заказами богатых россиян найти или хотя бы придумать им правдоподобные дворянские корни...
На мой взгляд, одна из причин падения советской власти заключается в том, что, воспитывая детей на революционной романтике, она невольно готовила себе могильщиков. А зачем лелеяли упертый атеизм, явно раскалывавший общество? Я работал в Бауманском райкоме ВЛКСМ и зашел в гости к сотруднику, занимавшемуся организацией комсомольской Антипасхи, а у него вся стена в иконах, и лампадка горит. К народу относились, как к ребенку, а он повзрослел. Тогдашние идеологические мантры было просто смешно слушать. Все тут же перекочевывало в анекдоты. Но зачем вместе с устаревшими догмами надо было выплескивать патриотизм и коллективизм, которых нам сейчас страшно не хватает? Ума не приложу.
— Вам, педагогу по образованию и первой поре трудовой биографии, идеологизированный подход к литературе с его знаменитым «разбором произведений по образам» не мешал рассказывать детям о писательском замысле, а через него — о жизни?
— Мое глубокое убеждение: литературу в школе и надо изучать как «учебник жизни». А с помощью «образов» это нагляднее. Если основная задача ребенка найти в «Евгении Онегине» синекдохи и оксюмороны, он никогда не поймет, почему Татьяна осталась верна нелюбимому мужу. Умные учителя, в том числе моя преподавательница литературы Ирина Анатольевна Осокина, всегда давали возможность ученикам высказать свою, пусть даже странную точку зрения, поддерживали обмен мнениями. В 1960-70 годы такое поощрялось, а на вступительных экзаменах в творческие вузы даже ценилось. Да, была программа, а куда без нее? Ее придерживались — тем формальнее, чем слабее учитель.
Помню, я работал в школе рабочей молодежи, загулял накануне, не подготовился к уроку... Прихожу, а директриса, очень строгая, пришла ко мне с проверкой и села за последнюю парту. Что делать? Говорю — знаете, ребята, в эти дни началась битва под Москвой, поэтому сегодня тема нашего урока не образ женщины-крестьянки у Некрасова, а совсем другая. И пищу на доске: «На фронт ушедшие из школ...». Потом сорок пять минут шпарю наизусть стихи Межирова, Суворова, Луконина, Когана, Слуцкого, Наровчатова... Директриса была в восторге — и я стал ее любимцем, в армию она меня отпускала со слезами...
Сегодня в школе больше нажимают на формальную сторону текста, но ведь мы сами читаем книги совсем иначе. Кто помнит, какие тропы использует Толстой, описывая Каренину — а трагедию Анны все помнят и сопереживают. В литературе главное — сопереживание. Умные словесники это понимают. На мой взгляд, традиционный историко-социально-нравственный подход к произведению, унаследованный от классической русской критики, в целом не устарел.
Что же касается новаций...Как вам, например, такая: лермонтовский «Парус» — это стихи о сексуальной фрустрации. Не верите? Сам слышал на конференции от серьезного филолога... И еще сейчас забывают о том, что в литературе главное — талант, особая чувствительность к слову, которая дается от природы, как музыкальный слух, чувство цвета, формы. Эта штука на тропы не раскладывается. О литературных героях в школе надо говорить именно как о живых людях, благо наша классика, в том числе советская, дает для этого великий материал. Надо говорить о времени, о нравственных проблемах, о взаимосвязи человека и общества. А на «средствах художественной выразительности» лучше сосредоточиться в высшей школе. Сегодня из нашей литературы в школе стараются сделать игру типа «Угадай мелодию!» Ну угадал. И что дальше?