Валентин Яковлевич — хороший писатель и человек хороший. А еще он пскович, этим многое сказано. Пскович — значит, настоящий, исконный, что ли. Псково-Печерский монастырь всегда у меня будет ассоциироваться с ним, это он мне его показывал. Карабкались по снежным сугробам, смотрели с верхотуры на невозможную, дух захватывающую красоту, а потом сидели, замерзшие, в кафешке, и его трепетный голос с фирменными обертонами подрагивал, как пламя свечи.
— Валентин Яковлевич, вы за литпроцессом следите? А то некоторые писатели так и говорят: «Я сейчас ничего не читаю».
— А как же!
— Если человек несимпатичен, даже неприятен, а все говорят, что он написал нечто выдающееся, — будете читать?
— Гений и злодейство — две вещи несовместные? Неправда! А Буонаротти? Помните, о чем пушкинский Сальери напоминает, за что ухватывается? Будто Микеланджело распял натурщика, чтобы повернее изобразить анатомию страдания.
— Раз уж мы так близко к Пушгорам: Да нет, дело не в этом — просто Пушкин, как это ни смешно до банальности, действительно наше все, лично меня он волнует, а другие — нет. Вот вы о чем хотели бы спросить Пушкина? Или, может, Чехова, Бунина, Толстого, будь у вас такая возможность? Типа: «Вы, Александр Сергеевич, девушку не столько прославили, сколько опозорили, зачем в дневнике
— И не только хотел, а спрашивал в молодые годы в домашних спиритических сеансах: и Пушкина — про донжуанский список, и Достоевского про слухи о растлении. А чего они отвечали, не скажу. Потому что по любопытству и ответы. Пустое это дело — спрашивать больше, чем уже отвечено в сочинениях, которые прямее и подлиннее самой биографии.
— Кстати, о подлинности биографий. Любите читать воспоминания писателей? Какова там доля правды? Задним числом несимпатичного человека можно сделать еще хуже, а себя — лучше, достойнее, великодушнее, чуть нелепее и трогательнее, чем в жизни.
— Кто же не любит? Все будто хочется проверить соответствие высоты текстов и житейского поведения. Все хочется, чтобы Бунин был совершенен, как его слог, Чехов интеллигентен, Грин романтичен. И радуемся совпадению. Ну и, конечно, подлец человек — еще больше радуемся, когда сталкиваемся с неблаговидным поступком и злой характеристикой. Словно это
— Как относитесь к «Тайным запискам» и парапушкинистике Михаила Армалинского (Пельцмана), к «
— Грешен, эти книги не читал, но думаю, что коли они не для нарочитой неправды написаны, а авторы именно так и думают, то ложь осыпется, а искренность реакции останется. Я, скажем, вопреки общему гневу, люблю терцевские «Прогулки с Пушкиным» и думаю, что Пушкин первый радовался бы и смеялся характеристикам и «прозрениям», которыми награждает его исследователь. Потому что они сделаны не со зла, а от радостного желания поговорить с великим человеком так, как если бы он ходил по соседней улице и только вчера написал свои тексты и они вышли в свежей книжке журнала и еще не прописаны в великих. Это редкостно освежает зрение и возвращает текстам молодость.
— Со школьной скамьи мы знаем, что в человеке должно быть все прекрасно. Вы встречали прекрасных людей? Чтобы вы думали о нем: какой прекрасный человек! Что было в основе этой прекрасности?
— Встречал. Валентин Дмитриевич Берестов — свет и свет. Кто не знал — не объяснишь, а кто знал — и объяснять не надо. Валентин Григорьевич Распутин — что сказано, то и сказано и сделано. Кристалл. Хотя нет, лучше не начинать, а то список вырастет в телефонную книгу моих дорогих товарищей. Менее всего чеховские «лицо и одежда». А вот мысль — да! Да и не она одна, а более всего живое сердце и соответствие этому сердцу. Духовная непротиворечивость жизни и образа мыслей.
— На днях в передаче Игоря Волгина «Игра в бисер» собрались критики и определяли место Довлатова в литературе. Дмитриевская говорила, что он замечателен только своим языком, формой, а по мысли мелковат. Что «Прощание с Матерой» выше «Заповедника». Александров сравнивал «Заповедник», его вершину, с газетными фельетонами Чехова (поденщиной по сути) и говорил, что даже Чехов ему проигрывает. Почему писать о своем окружении — это не айс? Тот же Шкловский делал каждый свой шаг объектом литературы.
— А
— Вы аполитичный человек? Живи в Москве, пошли бы, как Акунин, на Болотную?
— Пошел. Не для того, чтобы встать по ту или другую сторону. А чтобы получше увидеть человека на историческом ветру — простите за картинность фразы — и уже из этого строить свое понимание происходящего и искать способа поведения в этих «предлагаемых обстоятельствах» — воспользуемся для этих общественных спектаклей терминологией Станиславского.
— Тут прослушку Немцова опубликовали, как он по матушке прикладывает оппозицию, партнеров и прочая… Вы ненормативную лексику употребляете?
—
— Валентин Серов был так восприимчив ко всему, что весьма успешно писал и под Энгра, и под Тициана, и под Рафаэля, и под Матисса. Довлатов лучшим прозаиком назвал не Чехова и не Бунина, что, кажется, было бы логично, а Куприна. Куприна раздражало, что Бунин пишет слишком цветно. Чехов подсмеивался над некоторыми описаниями Толстого, а Лев Николаевич считал Шекспира плохим драматургом, гораздо хуже Чехова. Это я к вопросу, что и у кого хотелось брать, научиться делать так же хорошо.
— А никакого себя и нет. Свое только сердце. А пишется всегда
— Спрошу вас как человека религиозного: верующих становится все больше и больше, а агрессия не убывает — наоборот, уже ощутима, как выхлоп
— Наверное, потому, что не успели выработать крепкой нравственной генетики за всякими революционными потрясениями и перестройками. Все будто наспех жили, временно.
А уж теперь — тем более. Ведь что такое гражданское общество, которое мы теперь строим, ни один человек внятно не ответит — так оно расплывчато и отвлеченно. Вот Дума и мается, пытаясь связать нас несчетными законами и подзаконными актами, — и чем более их принимает, тем чаще мы вспоминаем доброго Владимира Ивановича Даля, приводившего вековечное русское понимание закона: «Закон — что дышло, куда поворотил, туда и вышло», «Закон — паутина: шмель проскочит, а муха увязнет» — это уж мы по своим «шмелям» очень видим. Или про самих законодателей, которые ловчее всех умеют обойти свои же установления: «На людей законы, а на себя — рассуждение».
А про то, что верующих все больше, так ведь это только по переписи. А так пока мы верующие только в храме, а за порогом — как раз это самое «гражданское общество», то есть всяк сам себе закон. И из «верующих» как раз
— В чем искать утешение маленькому человеку? Нормальному, не громкому, во многом обиженному государством — хотя бы уже тем, что самые лучшие, продуктивные годы пришлись на годы лжи и лицемерия? Все ж уже не на ярмарку, а с ярмарки, а оглянешься — детям завещать кроме принципов нечего, да и с принципами напряженка. Упирались, упирались, а чего ради — непонятно.
— Да упирались ли? И какие это принципы мы будем завещать детям? Откуда они у нас? Разве что вычитанные в старых книгах — так на них еще право надо иметь.
А утешение все равно только в церкви — единственном при всех вносимых в нее человеческих слабостях твердом духовном институте. Коли близко к амвону не подходить и в алтарь не заглядывать, а стоять поближе к паперти, так там многому можно научиться, и в первую очередь мужеству в отношении к жизни и осознанию своего места в ее порядке.
— У нас ловят за руку жулика и пишут про него, что путем
— А то и произошло, что, как писал Валентин Григорьевич Распутин в «Пожаре», границу между добром и злом, совестью и бесчестием, высоким и низким затоптали хождением