Лингвист Максим Кронгауз - о великом, могучем и многострадальном
Доктор филологических наук, профессор, руководитель лаборатории социальной лингвистики Российской академии народного хозяйства и государственной службы при президенте России Максим Кронгауз считает, что реформа как минимум орфографии для русского языка по-прежнему остается актуальной.
Перипетии вокруг единого учебника истории обсуждает вся страна. Говорят, скоро и до учебников по русскому языку и литературе дело дойдет.
— Эта идея была вброшена несколькими депутатами, но я ее поддержать не могу. Нельзя взгляды на литературу в целом и даже на отдельного писателя свести к единственной точке зрения. Учебников по языку тоже лучше иметь несколько. Во-первых, важна конкуренция идей — только она заставляет улучшать учебники, какими бы хорошими они ни были. Плохому учителю проще взять одну книжку и ни о чем не думать, а хороший собирает лучшее из нескольких, исходя из того, что больше подходит его ученикам: одним детям важнее развивать речь, с грамотностью у них и так хорошо, других, наоборот, нужно натаскать на грамотность.
— В мое время об этом никто не думал — учебник был один на всю страну.
— В советской школе все сводилось к грамотности. Сегодня это не может быть ни единственным, ни даже главным. Надо учить речи, пониманию смысла текстов. Учебники должны отвечать на вызовы времени.
— Учебники должны учитывать, в каком регионе ведется преподавание?
— Не только регион: школа в областном городе и маленьком поселке могут сильно отличаться. Даже в пределах Москвы школы в центре и на окраине — разные: есть классы, в которых учеников с родным русским не так много. Проблема не в том, чтобы создать единый учебник, а в том, чтобы дать учителю ориентиры. Провести конкурс, отобрать лучшие концепции, чтобы иметь три-пять рекомендованных учебников. Честная конкуренция — это и есть то, что можно назвать словом «прогресс».
— Если на изучение русского языка будет выделяться недостаточное количество часов (а такие жалобы слышатся достаточно часто), то и самые распрекрасные учебники не помогут.
— Часов в программе достаточно. Беда в том, что эти часы заполняются ненужным школьнику теоретизированием. Его учат не владению языком, а абстрактным знаниям о языке, которые ему никак не пригодятся.
— От вашей недавней книги «Русский язык на грани нервного срыва» ждали обличения тех, кто замусоривает его сленговыми словечками и разного рода заимствованиями. Иронию в названии разглядели далеко не все.
— Язык приспосабливается к происходящим в мире переменам — социальным, политическим, экономическим, техническим. Возьмем пресловутый пример со словом «кофе». Учат: правильно употреблять его в мужском роде. Но в обыденной речи и интеллигентные люди постоянно сбиваются на средний род.
— Но попытка провести языковую реформу провалилась.
— Никаких реформ русского языка никто проводить не собирался. Это страшилка, причем бессмысленная. Реформировать язык в целом невозможно. Можно делать в нем точечные изменения. Реформировать можно только графику, орфографию и пунктуацию. Речь шла об орфографических и пунктуационных изменениях. Кстати, от преобразований больше всего страдает образованная часть населения, поскольку тогда она теряет статус, связанный с особым знанием. Реформа этого превосходства лишает. Аналогичные попытки предпринимались недавно во французском, немецком, чешском языках. И везде образованные люди были против.
— А как же реформа получилась у большевиков?
— Во-первых, ее начали готовить еще в начале XX века. Была создана Орфографическая комиссия во главе с великим князем Константином, работали ученые. А во-вторых, большевикам она удалась благодаря политической воле и перевороту. Но и после нее оставались несогласные: Цветаева и Бунин настаивали, чтобы их произведения печатали в старой орфографии. Это было делом принципа.
— Предлагаемые в начале нашего века изменения были так уж плохи?
— Вовсе нет. Все тогда почему-то зациклились — ах, как ужасно будут выглядеть слова «парашУт» и «брошУра». Но суть-то была не в этом. Упрощение слитно-раздельного написания слов, отказ от удвоения согласных в прилагательных и причастиях и другие нововведения облегчили бы жизнь всем. В этих сферах даже грамотные люди спотыкаются, потому что нет четких правил. Приняли бы новое правописание — мы бы за пару лет привыкли. Думаю, что потребность в преобразованиях снова назреет, но называть их реформой не стоит — это отпугивает.
— А грамотных людей становится все меньше...
— Изменения на то и были направлены, чтобы число грамотных не уменьшалось. Если более 50% населения пишет неграмотно, это плохо. Реформа позволила большевикам осуществить гигантский культурный проект — ликбез. Все страны проводят такие реформы. Наиболее упрямы англичане — у них сильно разошлись написание и произношение, но остальные стараются упрощать жизнь людям.
— И люди в интернете как хотят, так и пишут!
— Перед ними встал выбор — язык или коммуникация. Коммуникация оказалась важнее, и это нормально. Потребность общаться — главная среди нематериальных. Интернет привлек к письменной культуре огромное количество людей, которым раньше в обычной жизни писать было нечего и некому. Преодолеть стыд неграмотности помогла назойливая игра с орфографией — антиграмотность. Этот инструмент свое отработал — сознательное искажение орфографии теперь редкость, во многих сообществах неграмотность вызывает отторжение. Но верхняя планка грамотности упала, и поднять ее обратно не удастся. Зато нижняя поднялась — даже неграмотное письмо требует от человека определенных умственных усилий. Так что в среднем стали писать лучше.
— А зачем вообще она нужна, грамотность? Тот же интернет доказал: тебя понимают — это главное.
— Грамотность — способ установления иерархии: грамотный имеет более высокий статус, чем малограмотный. Наша эпоха была эпохой перелома, интернет отразил этот слом, когда подчеркнутая неграмотность стала престижней грамотности. Сегодня «падонки» сошли на нет, но и яростные ревнители грамотности вызывают раздражение в интернет-дискуссиях. Маргинализируются обе тенденции, а главной тенденцией остается грамотность. Разумная — я грамотен, насколько могу.