- Ольга Михайловна, вы считаете себя сильным человеком?
- Не думаю. Иногда мне кажется, что сломать меня невозможно, а иногда становлюсь беспомощно-равнодушной ко всему. В принципе же я беспокойный человек. Меня волнует каждая деталь на сцене, любой пустяк, мимо которого другой артист пройдет и не заметит. Каждый раз я конфликтую с рабочими сцены, если они что-то пропускают, например стол стоит неправильно. И вот я говорю, говорю им об этом до тех пор, пока они не сделают как надо. Не знаю, проявляется в этом сила моего характера или, может быть, это просто упрямство, но в любом деле я всегда стараюсь идти до конца.
- И в итоге преодолеваете трудности?
- Если бы можно было все преодолеть, тогда мы были бы не люди, а боги. Нельзя преодолеть неизлечимую болезнь, старость, нельзя заставить других думать, как ты. И потом, каждый из нас рождается для испытаний. Мы, естественно, бежим от них, но именно они и делают из нас настоящих людей.
- Вы верующий человек?
- Не знаю, может быть. Всегда стараюсь следовать трем заповедям: не убий, не укради, не солги. Еще я знаю, что если у человека в жизни было много хорошего, то потом ему предстоит пройти и через плохое. Жизнь - она полосатая, надо только уметь терпеть, ждать и много работать.
- Однажды вы сказали: "Берегите близких людей, пока они живы". Для вас человеческие отношения важнее профессиональных?
- Дело в том, что профессиональные сложности никогда меня так сильно не огорчали, как человеческие. Они все-таки и составляют главную суть нашей жизни. Творческие успехи, конечно, радуют, но если в это время у меня какие-то недоразумения с близкими, то даже отлично сыгранная роль не приносит большого удовлетворения. Ведь театр - это всего лишь игра, а жизнь - это жизнь.
- Большинство ваших героинь по характеру максималистки. Вам это качество близко?
- Если максимализм проявляется в моих героинях, значит, он есть и у меня. Главная беда в том, что я не умею прощать, не терплю подлости, вранья, нечуткости. Может, это максимализм, а может, я таким образом защищаю себя, не желая воевать в открытую.
- Многие критики считают главной темой вашего творчества любовь. Вы с этим согласны?
- Когда мне возраст позволял играть молодых героинь, то, конечно же, я только и делала, что играла про любовь. Впрочем, сыграть любовь невозможно, ее надо чувствовать...
- В спектакле "Любовные письма" Мелисса во многом похожа на прежних ваших героинь - тонких, нервных, глубоко чувствующих. Мне кажется, вас по-прежнему интересуют женщины с надломленной судьбой.
- Да, вы правы, меня волнуют женские образы с трагической подоплекой, судьбой. В них есть что играть. Вместе с тем работа над этим характером далась мне нелегко, поскольку надо было пройти с Мелиссой длинный путь: от детства до глубокой старости. Сделать это в театре невероятно сложно, так как играть детство нельзя, а старость и подавно. Мелисса - художница, натура эмоциональная, по жизни ее ведут чувства, отчего она, собственно, и страдает. Если для ее возлюбленного главное - власть и деньги, то для нее нет ничего важнее, как оставаться независимой и свободной. И хотя считается, что Мелисса, окончательно спившись, все проиграла в этой жизни, в главном, по-моему, она выиграла - осталась чистым человеком.
- Ольга Михайловна, когда вы играете спектакль, - что хотите сказать зрителям?
- Я ничего не хочу им сказать, я их боюсь (смеется). У меня нет такой сверхзадачи, чтобы перетягивать зрителей на свою сторону. Если я верно существую на сцене, то зрительный зал сам откликается и идет за мной, а если нет - контакта не происходит. В этом случае я начинаю слышать шелест бумажек, шум падающих сумок, шуршание пакетов от цветов. Ведь внутри актера всегда сидят два цензора: один следит за тем, как он играет, а второй - что в этот момент происходит с публикой.
- Говорят, актера делает режиссер. Вы четверть века проработали с Анатолием Эфросом. Он многому вас научил?
- Во-первых, он научил меня ремеслу и помог поверить в себя. Это главное. Эфрос постоянно настраивал нас на то, что никогда не надо самоуспокаиваться или впадать в депрессию, на сцене следует существовать радостно. Даже когда он ставил "Ромео и Джульетту", то снимал излишний драматизм и все время повторял: "Это еще не конец. Играйте весело, с подъемом - первое свидание, начало любви, балкон... " Я всегда слишком эмоционально вела себя на сцене, поэтому ему приходилось чуть ли не связывать меня по рукам и ногам, чтобы эмоции загонять вовнутрь.
- Наверное, большое видится на расстоянии. Вы ощущали тогда, что работали с гениальным режиссером?
- К сожалению, нет. Мы чувствовали, что он сильный режиссер, и шли за ним, но не осознавали до конца его масштаб. Это пришло позже, в сравнении с другими постановщиками. Когда Анатолий Васильевич ставил спектакль, он приходил на встречу с актерами максимально подготовленным. Некоторые исполнители говорили: хоть бы на 30 процентов сделать то, о чем он просит, - и это уже успех. Эфрос мог быть в жизни жестким, но в работе всегда поражал меня необыкновенной мягкостью. Когда снимал фильмы или спектакли на телевидении, то всегда говорил: "Вы пока отдохните, а я свет поставлю. Потом зайдете, и мы быстро снимем". А когда объявлял: "Съемка окончена!" - все в недоумении оглядывались и спрашивали друг друга: где же "титанический труд", где "муки творчества"?
- А у вас бывали с ним разногласия?
- Бывали. Он часто показывал мне, как надо играть, и это у него получалось несколько преувеличенно. Я сопротивлялась. Анатолий Васильевич сердился и говорил: "Вы сначала сделайте, а потом будем говорить, красиво это или некрасиво". Эфрос всю жизнь занимался изучением человеческой души и нас тоже к этому приучил. Поэтому я считаю, что при любой экстравагантной художественной форме в спектаклях должна присутствовать душа, без нее театр превращается в музей восковых фигур.