10 апреля – 115 лет со дня рождения Владимира Набокова. И это хороший повод поговорить о нем с человеком, создавшим его музей на малой родине писателя
Вот ведь вроде и созванивались, и договаривались, и не по разу, а стою в пустом дворе с тявкающей собакой и все не дождусь героя. Сансаныч, обладатель ласковой фамилии Сёмочкин, внешне угрюм и, по всему видно, упрям. Взгляд недоверчивый, руки большие, голос слабый и сиплый, даже не голос, а свист. Хотя, может, старый заячий тулупчик он и подарит… Тулупчик вспомнился неслучайно – здесь, в Выре, музей «Домик станционного смотрителя», над которым реставратор Сёмочкин 18 лет корпел.
А «Пушкин – радуга по всей земле», – как писал Набоков-поэт. Хотя, думаю, случайного вообще ничего не бывает. Один в 77 лежит на печи и кряхтит, а другой живет страстью, энергией, в частности, разбуженной в нем Набоковым, гениальным его земляком. Но, кроме угольных глаз, ничего пока тебя об этом не догадает. Разве что расщепленный голос, который под сводами усадьбы Василия Рукавишникова, распадается почти что на фононы, а ты прилагаешь усилия его собрать, потому что в эту минуту каждое слово и звук делаются очень важны.
Василий Рукавишников – дядя Владимира Набокова, брат его матери. Умер в 1916-м, оставив 17-летнему племяннику эту усадьбу и миллионное состояние. Дом самого Набокова в Выре сгорел в 1944-м, его расстреляли наши артиллеристы, узнав, что там немецкий штаб, хотя немцы к тому моменту оттуда уже ушли. Дом бабушки в Батово, это тоже рядом, сгорел еще в 1920-м. А этот, рукавишниковский презент, чем только не служил: и общежитием ветеринарного техникума, и школой, где учился и наш Сансаныч. Но в 1995-м произошел пожар, и это тот случай, когда не было бы счастья, да несчастье помогло. «Допустим, приходим мы в этот дом для комплексной реставрации. Нужно оценить состояние несущих элементов, то есть балок и стен. Значит, снять всю штукатурку. А снаружи – всю обшивку. Потому что в балках межэтажных только небольшой шпенек в середине здоровый, все остальное – труха. Еще несколько лет, и они стали бы рушиться. А кто же разрешит сделать такую операцию с памятником XVIII века союзного значения? Там же и табличка висит!»
– А пожар почему произошел?
– Думаю, дом подверг себя аутодафе, чтобы его перебрали. Потому что, если бы он начал обрушаться, его бы просто снесли.
– Это же классицизм?
– Ампир, если точнее. Деревянный ампир – явление экстраординарное. По идее, мы должны стоять под охраной ЮНЕСКО. Весь мировой классицизм – это мрамор, на худой конец, кирпич, но никак не дерево. Сложности строения такого дома из дерева чудовищные. На деревянных балках лежит несколько десятков тонн, весь бельведер. Понятно, что они должны бы прогнуться. Поэтому их тесали не прямо, а выпуклыми, это называется стрела строительного подъема – с тем, чтобы со временем они распрямились. Сруб садится, а часть его, что поддержана колоннами, просадки не дает. Здесь над каждой мелочью надо думать. Колонны – бревна в «рубашке», обшиты досками, а сверху обтянуты тканью. Нигде в Европе ампира из дерева не найдете. Да и в России такого уровня только Елагин дворец в Питере, и то он много грубее этой игрушечки, абсолютного шедевра. А что тут было до пожара! В любом месте под окном можно было руку вывести на улицу – с окон конденсат стекал, вот все и сгнило.
– И что, дом сейчас выглядит как при Рукавишникове?
– Вот фотография 1910 года – сравнивай. Ее сделал знаменитый питерский фотограф Карл Була. Специально был приглашен для интерьерных съемок. У нас целый альбом с его фотографиями. Забавная история была с полом. Мы спросили у нашего института «Спецпроектреставрация», что же это за шашечки на полу, из чего они. Говорят, линолеум XIX века. Оказывается, в середине XX века материал линолеум прекратил свое существование. Его начисто вытеснил эрзац – толстая пленка поливинилхлорида. А на самом деле линолеум – от слов «линос» (лен) и «олеум» (масло) – производился в Европе еще с XVI века, но только в северной Италии, южной Франции и в Англии. В России его не было, но наш-то мильёнщик подолгу живал в Италии, там его и заказал. На льняную основу накатывалась олифа – варенное масло с добавками: пигментами, отвердителями, пластификаторами… До 25 слоев! Изготовление такого ковра занимало четыре-пять месяцев. И он получался практичный – взял тряпку и вымыл. При хорошем исполнении – отличное покрытие для танцев-шманцев.
– Как же вы восстанавливали эту усадьбу?
– Еще с советских времен, когда интерес к реставрации в стране был велик, сюда приезжала тьма студентов на практику, так что после них осталась куча обмерных чертежей. И у нас работал «гапом», главным архитектором проекта, замечательный мастер, мой друг Марк Иванович Коляда. Крупнейший деревянщик, реставратор по дереву. Он тоже архитектурный факультет ЛИСИ закончил, только пораньше.
– А сколько народу живет в Рождествено?
– Тысячи полторы. У аборигенов тут фамилии забавные – Селедкины, Букашкины, Царьковы… Население издревле было воспитано в вольностях Великого Новгорода, народ избалованный, лишнего над собой не позволял. Каждая четвертая семья – финны. Каждая десятая – староверы, а раньше и каждая третья. Все хутора, а их здесь сотни, были либо эстонские, либо немецкие.
– Чухонцы да немцы говорите? Владимир-то Владимирович считал, что их род от татарина Набока произошел.
– Да, он пишет об этом в «Других берегах». В этих воспоминаниях вообще все нашей географией пропитано. Вон видишь – мраморный фамильный склеп Рукавишниковых. Здесь похоронены его дедушка с бабушкой, Иван Васильевич и Ольга Николаевна. У них из девяти детей выжили только двое – Василий и дочь Елена, которая и вышла замуж за соседа из Батова, Владимира Дмитриевича Набокова. У них было пятеро детей, старший станет писателем, на год младший Сергей погибнет в концлагере, и три дочери. Со стороны отца дедушка Набокова Дмитрий Николаевич – министр юстиции при двух императорах, а бабушка Мария Фердинандовна Корф – первая красотка и тоже мать девятерых детей. Потрясающая женщина, боготворимая своими детьми, внуками и прочими. Многими прочими… Последний роман у нее случился в 82 года в Дрездене. Легенда местности. Купалась в речке ото льда до льда, зимой спала с открытыми окнами – считала, что нужно дышать свежим воздухом. В иной буран случалось – ее за ночь заметет с головой, а челядь поутру откопает… Охотилась на волков в Батовском парке, в общем, та еще штучка. Мужу своему за шесть лет родила четверых и сочла свою миссию выполненной, остальные пятеро неизвестно от кого.
– Не церемонилась с мужем.
– Да уж какие церемонии! Еще и внуку своему Николаю Набокову, двоюродному брату писателя, все это надиктовала, тот выпустил книгу «Багаж». Там все ее шалости с 15-летнего возраста прописаны во всех подробностях.
– Выходит, у современных отвязных див еще фантазии маловато?
– Ой! Один из ее возлюбленных был сам государь Александр II, его портрет постоянно стоял на ее столике, и однажды она сказала тому же внуку: «Когда-то Александр выбирал между мной и этой дурой Долгорукой. Выбрал ее. Ну да ладно, бог ему судья…» К чему я это говорю? У Набокова же постоянно эти намеки в произведениях – «Одинокий король», «Под знаком незаконнорожденных» (англ. Bend Sinister). А порода, стать, внешнее сходство?!
.jpg)
– Вы когда Набокова впервые прочитали?
– В конце 70-х. У меня была старшая подруга, Наталья Ивановна Толстая. Потрясающая особа. В Доме книги на Невском заведовала отделом иностранной литературы. Для начала она мне дала «Картофельного эльфа», который меня буквально отвратил – мы-то к такой литературе не привыкли, к этому жестокому копанию в уродливых явлениях человеческой жизни. Думал, вообще ничего набоковского больше читать не буду. А потом проглотил «Дар» и поплыл. Он среди любимых, как и «Приглашение на казнь» и «Бледное пламя».
– Когда-то непревзойденным по изобразительности мне казался Бунин. Чуть ли не как личную обиду воспринимала слова Куприна, что пишет, мол, слишком цветно, в глазах рябит… У Набокова это уже и не фигуративная живопись, а…
– Более чувственная и тонко выборочная. Бунин же сам о Набокове сказал: «Этот мальчишка вбежал, вытащил пистолет и уложил нас всех!» У Бунина «Темные аллеи» – это бесконечный поиск секса всеми этими Русеньками, Машеньками… Мода. В Россию пришла мода на сексуальную беллетристику. В Европе и Америке была еще пуританская нравственность, а мы здесь во всю уже зажигали. Читала же, наверное, «Пылающего ангела»? Это была волна, куда от нее денешься: и Бунин в нее попал, и Набоков…
– «Лолиту» имеете в виду?
– Ну да. Он же ее поначалу вообще хотел в корзину отправить, но жена настояла на публикации, угадала, что это будет бестселлер. И попала в яблочко: вышло, что он заглянул чуть вперед, взлетел на восходящей волне сексуальной революции в Америке.
– Здесь в Рождествено «Другие берега» воспринимаются как путеводитель. Какая продуманная до мелочей была жизнь: пять ванных комнат в выринской усадьбе, полсотни слуг, все аглицкое вплоть до надувной резиновой ванны, которую он взял с собой в эмиграцию… Лифт (!) в доме на Морской в Петербурге! Каково все это потерять?! И при всем этом в его произведениях нет ни ненависти, ни презрения.
– Бунин назвал свой народ взбесившимся быдлом, других слов не нашел. А у Набокова ничего подобного нет. Помнишь эпизод, когда он ждет поезд и прогуливается по перрону с тросточкой. А тут красноармейцы в страшно грязных шинелях присматриваются к нему, явно с мыслями «А не расстрелять ли этого барчука?» И он говорит: я бы на их месте не удержался (?!) Какой градус отстранения, какой азарт наблюдателя… И он же прекрасно понимал, что эмиграция, озабоченность хлебом насущным, бедность и вообще все эти напасти, что на них свалились, и сделали его великим писателем. А будь он благополучным барчуком в стране, которая живет как жила – что бы он сам о жизни знал?
– У Набокова в детстве были нежнейшие отношения с матерью. Почему она умерла в такой бедности? Это дочь-то сибирского золотопромышленника…
– В Берлине она оставаться не могла после того, как застрелили мужа, а Прага была одним из самых дешевых вариантов. И да, она умоляла сына присылать ей хотя бы на 5 долларов больше. А он почему-то по отношению к ней сделался потом достаточно жесток. Наступило отчуждение. С одной стороны, естественное: становление мужчины всегда связано с отторжением матери. Начинают интересовать другие женщины, никак не мама. Второе – там была странная семейная история, связанная с большой ревностью к отцу. Чистый Зигмунд Фрейд, которого он так старательно отрицает. Он, конечно, захлебываясь пишет об отце, но если б тот не погиб в 52 года, а прожил еще энное количество лет, уверен, между ними наступил бы абсолютный разрыв. Отец – общественный деятель, трибун, демократ до мозга костей, сын – индивидуалист, эгоист и совершенно закрытый человек.
– Меня в свое время поразило, что отец вызвал на дуэль Михаила Суворина за то, что тот написал, будто бы он женился на деньгах.
– Не думаю, что деньги сыграли роль. У Елены Ивановны был дар тотального женского обаяния, и тогда уже весьма редкий. Они познакомились здесь на речке. А потом повстречались на велосипедной прогулке, он предложил ей помочь поднять на горку велосипед… На редкость счастливая была пара.
– И Вера Слоним с ее рационализмом тоже ведь очень Набокову подходила.
– Согласен, подходила абсолютно, потому что была такая же, только еще круче. Даже Елена, любимая сестра Набокова, приходила к ней с трепетом: какое там у нее сегодня настроение. Но она честно выполнила свою миссию жены гения. Он не умел водить автомобиль, печатать на машинке… У них и дома-то не было, всю жизнь прожили в гостиницах. В начале был, но после «Лолиты», когда разбогатели, могли себе позволить. Больше всего меня поражает, как она отвращала его от России, от «этой страны»...
– Александр Александрович, почему вы сдали дела?
– Сейчас быть директором – вовсе не творческая работа. Изнурительная и безнадежная переписка с начальством. А так я старший научный сотрудник, пишу книги, веду избранные экскурсии. Пойдем лучше парк тебе покажу и знаменитые наши красные песчанники – нигде таких нет, только на реке Оредеж. В гротах водичка – где серебряная, где железная – попьешь…
Шел понурый, маленький большой человек. Вздыхал, молчал, потом прорвался стихами и читал уж беспрерывно, пока меряли шагами просыпающийся от зимней спячки парк.
– Бывают ночи: только лягу, / в Россию поплывет кровать, / и вот ведут меня к оврагу, / ведут к оврагу убивать.
Это он в Берлине, еще в 27-м. А это вот одно из последних:
Средь этих лиственниц и сосен, / под горностаем этих гор / мне был бы менее несносен / существования позор: / однообразнее, быть может, / но, без сомнения, честней, / здесь бедный век мой был бы прожит / вдали от вечности моей.
Село Рождествено Гатчинского района Ленинградской области.